«Ну разве что это глич, – вяло подумал он. – Они по части баб не особо, им такие услуги ни к чему».

Он посмотрел на билборд с рекламой борделя – название, выведенное красными буквами, наводило на мысли о вампирах и пауках. Настоящая Табита ни за что не сделала бы такую, но она продала заведение и перебралась в ШТК сразу же, как получила выручку. За остроконечными тонкими буквами, словно за прутьями клетки, то появлялись, то исчезали женские тела, пиксельные, полноцветные, и почти что – требование закона все-таки – неотличимые от настоящих.

Глину неоткуда взяться на шоссе. Они не водят машины.

Это ты так считаешь.

И Кенан так считал, а он, мать его, был умником.

Умником? Какой ты, мать твою, умник, Макс, если сидишь на стоянке Табиты, с соплями проститутки на куртке, и при этом тебе даже минет не сделали. Все твои планы и схемы, все это дерьмо про новую жизнь привело тебя сюда. Сопли на одежде и не отсосал никто. Вот как ты до усрачки умен, умник.

– Умник…

Он услышал собственное бормотание, отголосок короткого, жесткого спора, только что отзвучавшего в голове, и знал, что снова разговаривает сам с собой, знал, почему. И еще знал, почему не дал себе труда заставить Крисси отсосать у него.

Никогда, тупой придурок, не можешь ограничиться одной дозой – вот что.

Пару часов назад он закапал в глаза син, и фишка в том, что это был качественный син, прямо из его собственной заначки, а не то дерьмо, которое он толкал ребятишкам в Ван-Хорне и Кенте субботними вечерами. Поэтому он охрененно хорошо знал, что ему нужно только одно впрыскивание, – и поначалу так и поступил: трепещущую поверхность левого глаза оросило содержимое всего одной пипетки (парни называют это пиратским дозняком). Но от пиратского дозняка он всегда, поганая химия, всегда чувствовал себя как-то неуравновешенно, и это еще в хорошие ночи – а сегодняшняя таковой не являлась, – поэтому, когда син начал действовать, дурное ощущение нарушенной симметрии усиливалось и, блин, усиливалось, пока не стало казаться, что вся левая часть тела какая-то слишком медлительная и сонная, так что он сдался и еще разок запрокинул голову, перед тем как поехать сюда, и капля жидкости увлажнила его правый глаз, точно слеза.

«А ведь были времена, – напомнил он себе, – когда ты соблюдал дисциплину. Дисциплину или самоуважение, которые не позволяли так с собой обходиться».

Сейчас он часто вспоминал те времена, разглядывая себя в зеркалах комнат, где не хотел быть, с трудом понимая, почему здесь очутился и как дошел до жизни такой. Где те времена, когда син был только средством, препаратом вроде любого другого? Он был полезным, и мы употребляли его с самоуверенностью, граничащей с самонадеянностью, только тогда все казалось таким до хера ясным и правильным. Все это было до того, как мир превратился в дерьмо и клубы черного дыма в закатном небе Вайоминга.

Были времена…

Точно. Были другие, хер с ними, времена, когда казалось, что лето будет бесконечным, и тебе никогда в жизни не придется за это платить. Помнишь? Те времена прошли, Макс, – смирись и наплюй. Забей на эту сраную ностальгию, давай-ка посмотрим, где мы сейчас.

А вот где. В соплях, без минета, в ночи и в полном одиночестве.

Он не глядя вытер куртку рукой. Син подключился к зрительной памяти и обеспечил точную нейромоторику, направив руку прямо в цель, и вот пальцы вляпались в сопли. Он, скривившись, поводил ими туда-сюда. Только этого дерьма ему не хватало сейчас, когда и без того не все ладно. Можно подумать, у него проблем мало. Он говорил ей, он, мать ее, говорил ей, что кое-чем занят, кое-чем, что надо разрулить, и не то чтобы вся эта блевотина сутенерская была делом его жизни…

«Ну да, конечно, – жестко сказал ему син, – сколько лет ты уже это твердишь? А, умник?»

Теперь все иначе. Все окупится, как уже бывало, и на этот раз мы уйдем отсюда. Навсегда.

«А если нет?»

А если нет, то прикрытие уже есть. Хватит волноваться.

«Прикрытие, ага. Всю жизнь сутенером пахать. А как ты поступишь с Крисси, если что?»

Как он тогда поступит, мрачно подумалось ему, как ему тогда придется поступить с Крисси? Наверное, как-то жестоко. Надо заметить, что эта сучка чертова всегда обходилась ему слишком дорого, даже в Хьюстоне, когда была просто уличной потаскухой. Копна белокурых волос, похожих на сладкую вату, и эта, блин, техасская манера растягивать слова, а теперь еще и имплантаты эти, сиськи искусственные, которые он оплатил, – короче, он так и знал, что она будет выпендриваться, когда обоснуется у Табиты. Станет вести себя будто и впрямь чистокровная бонобо, за которую они ее выдавали. Беспрестанно названивать ему самостоятельно или через работников Табиты, ныть, что не будет работать, потому что голова болит или живот или что ей просто не нравится какой-то жирных хер, который платит хорошие деньги, чтобы раздвинуть ей ножки, и будет она сидеть на койке этой чертовой, смотреть ясными глазками и нудеть: «Эдди то, Эдди се, Эдди, на хер это», заставляя его на полную катушку прибегать к методу кнута и пряника. Можно подумать, что это какая-то комическая сценка, которую он для нее исполняет, а ей прям очень нравится.

«И чего тебе не работалось с Сереной или Мэгги? И половины этих хреновых неприятностей не было бы».

Благодаря особенной ясности сознания, которую давал син, он знал, почему. Но Эдди развернулся на каблуках, оставив это знание и призывно мигающую развратную рекламу Табиты где-то за спиной. Парковка была освещена слабо, зрение подводило. Чтобы приспособиться к полутьме, он принялся яростно моргать глазами.

– Привет, Макс.

Оклик настиг его, когда он моргал, и отбросил назад, в воспоминания о «Скорпионе», – в те времена и места, настолько живые, что, открыв глаза, он почти ожидал, что окажется там, в другом, более чистом времени, еще до Вайоминга.

Но этого не произошло.

Он по-прежнему был здесь, на пустой стоянке второразрядного техасского борделя, на пальцах подсыхали сопли нахальной шлюхи, а в мозгу искрилось слишком большое для нормального самочувствия количество сина.

От тени его автомобиля отделился человек – он стоял к Эдди лицом. В приглушенном лиловом свете фонарей на границе парковки фигура и лицо человека скрадывались. Но что-то в его позе нагоняло воспоминания, разбуженные голосом. Син подсказал имя, дорисовал черты на затемненном лице. Он вглядывался, пытаясь осмыслить происходящее.

– Ты?

Силуэт шевельнулся, сделав слабый жест рукой.

– Но… – Эдди мотнул головой, – ты… Мужик, ты же на этом сраном Марсе.

Человек ничего не ответил, выжидая. Эдди подошел ближе, поднимая руки для объятия.

– Когда ты вернулся? В смысле, мужик, что ты тут делаешь?

– А ты не знаешь?

Он улыбнулся недоумевающе, но искренне.