— Зачем же тогда вы меня позвали? Зачем выслушивали? Сразу бы так и сказали: вопрос, мол, решенный, дискутировать не будем.

Борцов недоуменно пожал плечами.

— Странно… Очень странно… Неужели вы так и не поняли, зачем? Да хотя бы затем, чтобы помочь вам уяснить прописную, но важную истину: с таким настроением, как ваше, жить нельзя. К тому же еще и сражаться с врагом… О холодной голове вспомнили. А каким должно быть сердце? Какими — руки? Если уж цитировать Феликса Эдмундовича, то надо полностью, от точки до точки. — подполковник помолчал, всматриваясь в заерзавшего на табуретке Тимохина. — Нас тут немного, задачу решаем трудную, ставку приходится делать даже на вчерашних противников. Хотя бы на того же Ганса Деффера. Гитлер устроил в головах немцев полную неразбериху, хаос, а нам приходится наводить порядок, вправлять, что называется, мозги… Без такой хирургии не обойтись. Поэтому работать надо дружно, согласованно, с точным прицелом на успех…

Тимохин под конец угомонился, и офицеры смогли по-деловому обсудить вопросы, связанные с подготовкой Ромашова к его необычному путешествию.

Линию фронта Ромашов перешел севернее Гродно, вблизи «Мельдекопфа» — одного из переправочных пунктов абвера. Создавая видимость его преследования, военные разведчики запустили несколько осветительных ракет. Лощина, разделявшая враждующие стороны, порою видна была из края в край. В момент ее освещения Ромашов, как и было условлено, падал на землю и, чуть приподняв голову, высматривал направление для следующего броска.

Мертвое пространство он преодолевал при сильнейшем внутреннем напряжении. Он отдавал себе трезвый отчет в том, к кому идет и с какой целью. Он также знал, что не идти туда нельзя, что бы его там ни ожидало. И в то же время остро чувствовал, что идти туда ему ужасно не хочется. Это тяготившее его нежелание возникло не сейчас, перед последним броском. Оно накапливалось в душе постепенно, с того часа, как он дал согласие. Порою казалось, что если бы вдруг с нашей стороны кто-то окликнул его и велел поворачивать обратно, он охотно бы это сделал. Но такой команды ему не услышать, и не потому, что рядом ни одной живой души, а потому, что ему очень надо, непременно надо идти. В первый раз немцы приволокли его к себе силой. Теперь он шел к ним сам, побуждаемый лишь одним чувством — чувством долга. Что ждало его там, за видневшимися в мерцающем свете брустверами траншей? Как встретит после разлуки майор Баркель? Не удалось ли этому хитрому лису пронюхать, чем на самом деле он занимался все это время? Вопросы возникали сами собой и раздражали Сергея. Ведь сколько голову ни ломай, на них не ответишь. Возможно, дело будет обстоять именно так: он доставит в абвер секретные бумаги, убедительно изложит сочиненную контрразведчиком легенду и они поверят. Если только так — примут с почестями, даже вручат награду. Последнее было бы на руку и шефу. Кто близко знал Баркеля, тот не мог не заметить, что предела его тщеславию не существует. Уж если он возносил до небес доблесть и мужество какого-то агента, то при этом думал главным образом о себе, своей карьере. Железный крест любой степени приятнее иметь на собственной груди.

…Над ближним бугорком холодно блеснула каска. Немец! Сергей приостановился. В следующее мгновенье, вобрав голову в плечи, будто уклоняясь от пуль, он устремился к этому бугорку. «Ложись!» — приказали ему по-русски, и он послушно распластался, минуту-другую не шевелясь, будто сраженный пулей. Затем, быстро орудуя локтями, пополз. У насыпного бруствера его подхватили чьи-то руки и одним сильным, грубым рывком вместе с портфелем втащили в траншею. Над головой с тонким присвистом пролетела запоздавшая пуля.

— Пуля — дура. И наша, и ваша, — отдышавшись, сказал рослый сутуловатый немец. — А вообще вам везет, — добавил он, и Ромашов уловил в его словах намек на удачу в недавнем прошлом.

Он прислонился спиной к мягкой, осыпающейся стенке траншеи, растер ладонью левое, ушибленное плечо, с досадой подумал: «Этот верзила мог бы обойтись со мной и поделикатнее. Знает хоть, кто я? Почему не спросил пароль?»

Но верзила знал, что солдат, перебежавший с той стороны, был не кем иным, как агентом абвера, которого он встречал по личному указанию Баркеля. Решил, во-первых, потому, что русских перебежчиков здесь давно уже не бывало, это ведь не начало войны, а во-вторых, внешность этого парня шеф неплохо обрисовал.

— Вы есть кто? — все же осведомился немец. — Ваша фамилия?

— Ромашов, — назвался Сергей.

— Ромашов? — переспросил он без всякого удивления, и Сергею стало ясно, что поджидали здесь именно его.

— Так точно… Сергей…

— Гут, гут… Очень рад встрече… Очень… Я — лейтенант Гросс, — назвал он себя. — Имею поручение…

И лейтенант перешел на шепот, сообразив, что траншея переднего края не место для шумных разговоров.

— Как выберемся отсюда? — тоже тихо, в полголоса спросил Сергей. — По траншее? Или по полю, на карачках?

— Карачках? — переспросил немец, впервые в жизни услышав это слово. — Каких карачках?

— Объяснения потом… Машина у вас есть? Хоть какая-нибудь? — Сергей дал понять Гроссу, что долго торчать здесь не намерен.

— Машина? — Гросс досадливо поморщился. — Где? Под самым носом у русских?

— Тогда что у вас есть?

— Пока ничего… Сначала пойдем по траншее, потом покатимся на мотоцикле, — стал услужливо перечислять немец…

— Ну а дальше? На чем дальше? — поторапливал его Ромашов.

— О «Физилер Шторхе» слыхали? Самолет такой, как ваш кукурузник. У нас его к большим подвешивают, если далеко лететь.

— Отсюда же к вам недалеко, — сказал Ромашов, дав немцу понять, что в обстановке он вполне ориентируется…

Траншея змеилась, повороты следовали один за другим. Этот узкий, в человеческий рост ров поначалу был совершенно пуст, но дальше все чаще приходилось разминаться с солдатами. Все они были в касках и при оружии и толкаться с ними в сопровождении офицера было хоть и не опасно, но малоприятно.

У выхода из траншеи их встретил какой-то старший лейтенант, вероятно, из обороняющейся здесь части. Вызвавшись показать мотоцикл, он заторопился к темневшему поблизости кустарнику.

— Полезайте в коляску! — предложил Ромашову лейтенант Гросс и виновато осклабился. — В пути потрясет, дорога тут… — и он не договорил.

Мотоцикл тронулся с места, набирая скорость. Коляску стало подбрасывать, и притом основательно, будто катились по шпалам. Никакой дороги, даже паршивого проселка, здесь не было. Экономя время, лейтенант гнал напрямик, через заброшенное поле. Борозды, когда-то аккуратно, одна к одной, проложенные плугом, обмелели и заросли. Они вскидывали мотоцикл с раздражающим постоянством, будто мстя за свое бесполезное существование. Спину Сергея, защищенную вещевым мешком с портфелем, усердно обхаживала рубчатая шина запасного колеса.

Гросс время от времени поглядывал на своего пассажира. Занимавшийся рассвет постепенно стирал с его лица глубокие тени, и оно становилось менее отталкивающим. Там же, в тесной траншее, при мертвенно-бледном свете ракет лейтенант произвел на Сергея жуткое впечатление: толстый, мясистый нос, пухлые губы, низкий, прижатый к переносице лоб.