Господи Иисусе! Говорят, царь наш батюшка отрёкся. Нету больше над нами царя, а теперь какое-то Временное правительство. Граф мой ненаглядный чернее тучи ходит. Целыми днями у себя в кабинете сидит да какие-то думы думает, а Марья, что полоумная, носится по Отраде. Ей все весело. Звенит, что колокольчик, аж голова лопается от ее голоса. Пропади ж ты пропадом, дура проклятая!

20 августа 1917 года

Вот и дождалась я, кажись, счастья своего. Понесла я. Будет теперь у нас со старым графом сыночек. Не сказала ему ещё, подожду чуток. Рожу ему наследничка на старости лет. Не я, так сын мой будет здесь, в Отраде, полновластным хозяином. Следующим графом Орловым. А Машка, черт с ней с Машкой. Она всего лишь девица. Замуж отдадут, внуков нарожает Александру Анатольевичу. Дык я-то сына, сына ему дам!

1 октября 1917 года

Прознала змеюка, что я тяжелая. Поймала меня надысь за руку и говорит: «Ты, Анна, девушка умная, поэтому знай своё место. Говорит, не думай, что папенька твоего ублюдка признает». Я ей говорю, о чем, мол, вы, Марья Александровна. А она мне: «Не прикидывайся. Я давно тебя раскусила. Знаю, что на место маменьки моей метишь. Только не видать тебе ничего. Ни тебе, ни твоему выродку». Ох и разозлилась я. Чуть не прибила ее прям там. Схватить бы за рыжие ее космы, да прям бы с головой и оторвать их. Ну ты у меня ещё попляшешь!

27 октября 1917 года

Революция! Нет теперь больше господ. Вся власть, говорят, народу. А мне свет не мил. Не о том я мечтала для сыночка своего. Он должен был стать наследником графа моего. Граф обещал признать. А теперь что же будет?

28 октября 1917 года

Граф спешно собираются. Завтра уезжают. Говорит, не жить им больше в России. Здесь теперь дьяволы властвуют. Он, значит, с Машкой со своей в Парижи? А я же как? Говорю. Ведь вашего сына под сердцем ношу. А что сын будет, уверена я. Материнское сердце не обманешь. А мы-то как же теперь, говорю, нам куда? А он мне деньги суёт и говорит: «Прости, Анна, за все, ты уж как-нибудь сама, а мне, Машеньку, дочку спасать надо, увозить из этой проклятой страны». Вот и все, кончилось мое счастье.

3 ноября 1917 года

Уехал мой Александр Анатольевич. Один уехал. А змея эта, Марья, сгинула. Я думала, не будет ее, и у нас с графом все наладится. А он, видно, умом тронулся после смерти дочки. На меня не смотрит даже. А вчера уехал. Ночью. Спала я. Даже и не посмотрела на него в последний раз.

12 сентября 1925 года

Сил нет моих больше молчать. Столько лет прошло, а помню все, как вчера. Почти каждую ночь вижу ее. Но не жалею, ни о чем не жалею. Расскажу хоть бумаге и оставлю здесь. Началось все в Отраде и пусть здесь и кончится.

Убила-то молодую графиню, Марью-то, я. Почти 8 лет уже прошло, а ненавижу ее до сих пор. Я бы и опять убила, лишь бы стереть с ее лица проклятого эту усмешку, лишь бы глаз ее не видеть. Расскажу, как дело было.

Накануне отъезда графа и его дочери в 1917 году зазвала я Марью в наш парк. Подумала, раз граф не хочет моего сыночка признавать, не хочет меня с собой забрать, значит, и Машке не видать жизни. А ещё думала, умрет она, глядишь, Александр Анатольевич и передумает, возьмёт меня в Париж. И заживем мы семьей одной. Пусть он и стар уже, но ничего, все ж таки граф.

Машку я в парк заманила, говорю: «Марья Александровна, там батюшка ваш, зовёт он вас, хочет напоследок, перед отъездом показать вам кое-что в парке». Она, дура, и поверила. Не могла подумать, что я замыслила недоброе. Дурой жила, дурой и померла. Привела я ее в наше с графом потайное место, где он первый раз овладел мной, где мы потом столько сладких ночей провели вместе. Когда я дверь-то на засов закрыла, только тут поняла Марья, что что-то не то. Испугалась, но виду не показала. Начала бранить меня, мол, что она все папеньке расскажет, что я, дворовая девка, слишком высоко замахнулась, что я, графьева подстилка, много на себя беру. Тут я ее и ударила со всего размаху. Да так, что она к столу отлетела, что посреди комнаты стоял. Увидела я ее кровь, и в меня будто бес вселился. Да, хотела я ее извести, да не так. А тут красный туман глаза застит, да ещё змея эта и плачет, и смеётся, и продолжает издевки свои мне в лицо кидать. Дворовая девка, говорит. Шлюха. Вот я душу и отвела. Схватила ее за волосы да ударила головой об пол. Она и замолкла. Но не сдохла, гадина. Я ее на стол заволокла да привязала ей руки и ноги. Водой в лицо плеснула, она и очухалась. Я ей тогда все сказала, за все унижения от неё сносимые получила она у меня сполна. Никакая я не дворовая, говорю. Моя мать всю жизнь белошвейкой была, а потом, после ее смерти я к Глафире Степановне приставлена была. Она меня и грамоте научила. Я читать-писать умею. И красивая я. Не зря старый граф меня заприметил. Не хуже уж ее, Машки проклятой. Да меня б в ее платья да меха нарядить, я б была самой первой красавицей.

Говорила, а саму злоба изнутри так и пожирает. Марья-то тогда уже совсем испугалась. Плакать стала да причитать, чтоб отпустила ее. Она ж завтра с папенькой уедет, а я, мол, останусь в Отраде хозяйкой. Тут я ещё больше разозлилась. Ведь совсем, гадина, меня за дуру держит. Думает, ничего я не понимаю и не вижу вокруг. Нет больше хозяев, говорю. Какая мне Отрада, того и гляди, и сюда революция эта их дойдёт. А Марья смотрит на меня глазищами своими зелёными, плачет, а в глазах-то, как и прежде, презрение горит. Тут я совсем умом помутилась. Схватила спицу вязальную (я здесь и вязание, и шитьё своё хранила) да глаза ей повыколола. Потом волосы ее рыжие срезала ножом, что заранее припасла. Все срезала, до последней волосинки. Орала Марья сильно, а мне не страшно было, что услышат. Пусть слышат, все равно не найдут.

А под конец, когда красный туман с глаз схлынул-то и как увидела я, что с хозяйской дочкой сделала… Выхода не было у меня, не оставлять же ее такую, калечную… И задушила я ее. Вот той самой лентой, что граф мне из Парижа привёз, и придушила змею.

Почти до самого утра я с ней просидела, не знала, то ли здесь ее бросить, то ли куда оттащить. Здесь-то ее долго не найдут. Кроме графа моего да меня, никто толком и не знает про это место. Разве что граф сюда сунется. Нет! Мне хотелось видеть его лицо, когда узнает он, что нет больше у него дочки. А там погорюет да поймёт, что дитя у меня под сердцем – единственная его кровиночка.

И решила я Машку оттащить. Выкинула ее на самом видном месте, прям посреди парковой дорожки, где она так гулять любила. Наутро нашли ее. Граф мой тут умом и тронулся. Любил ее больше жизни. Больше меня. Больше дитя нашего. Похоронили Марью быстро. И никому дела не было, кто ее, змеюку, изничтожил. Царя батюшку свергли, а тут какая-то барышня.

А накануне отъезда, как сейчас помню, 2 ноября это было, пришёл ко мне граф мой. Я было подумала, ну вот, скажет сейчас, собирайся, Анечка, вместе в Париж поедем, надо нам сына, наследника будущего, спасать. А он меня хвать за шею, сжал что было мочи, я чуть тут душу богу и не отдала. Покраснел весь и шипит мне в лицо. Знаю, мол, это ты Марьюшку мою погубила. Ленты на ее шее он признал. Убью, кричит, тебя. Но не убил. Духу не хватило. Не чета он мне. Мне-то и духу, и силёнок ох как хватило. Отпустил он меня и расплакался. Отдышалась я и говорю, ничего ты со мной не сделаешь. Убить не смог, а закон теперь на стороне простого народа, а вас, гнид, мы теперь будем давить. Мне, говорю, новое правительство теперь за смерть твоей Машки медаль даст. Остынь, говорю, Александр Анатольевич, ведь я сына твоего под сердцем ношу, наследника рода твоего. Ведь можно и по-хорошему со мной жить будет. Он посмотрел на меня диким каким-то взглядом и кричит: «Дьявол ты! Дьявол!» Выбежал из комнаты, а ночью и след его простыл. Больше графа своего я не видела.