— До сих пор нам неизвестно, что Маслов делал в тот вечер на Варшавском шоссе, где его подобрала машина, — сказал Колосов. — Быть может, вы подскажете? Может, он с работы возвращался?

Никто не откликнулся. Возможно, они не знали. Никита глянул на неформального лидера: кенгурушка «Найк», замызганные бермуды, костлявые коленки, кроссовки сорок шестого размера, массивные и тупые, как асфальтоукладчики.

— А где он тут жил, комнату не покажете? — спросил он, помолчав.

— Здесь. Вы на его койке сидите. Никита огляделся в который уже раз.

— В вещах рыться будете? Обыскивать? — «кенгурушка»-лидер спрашивал печально и зло.

— А нужно?

— Всегда так бывает. Менты... ну, ваши приезжают, шмонают все вверх дном.

— Нуда. Случается, и кое-что находят. Белый зубной порошок, например. А как-то приехали в одно такое же логово — а в грязном белье парнишек-студентов — гранаты «РГД». Эй, у кого там зажигалка? Дайте-ка прикурить, — на этот раз Никита разглядел того, кто поднес зажигалку к его сигарете. Тоже «кенгурушка», джинсы, кроссовки сорок третьего размера, русый мальчишеский затылок.

— С похоронами его надо что-то вам решать, — сказал Колосов. — И родственникам его — матери — дайте телеграмму.

— Мы позвонили в Мурманск, как только из милиции сообщили. И с похоронами тоже...

— Никаких соображений больше по поводу услышанного от меня нет?

Они молчали как партизаны. И Никита по этому их сплоченному вынужденному молчанию чувствовал: они просто не хотят говорить. Точнее, договаривать, рассказывать о Маслове все до конца.

— Сотовый у него имелся? — спросил он.

— Купил, точнее, в подарок получил. Потом загнал в скупку б/у аппаратов, деньги понадобились.

— А кому звонил по нему? Вам, сюда?

Кто-то хмыкнул.

— Кто из вас видел его в тот день? Во сколько это было? — Никита задавал традиционный полицейский вопрос не в начале, в конце беседы.

— Ну, я его видел. И вот Бобер... Макс Бобров тоже, — «кенгурушка» кивнул на обладателя зажигалки. — Мы же с ним в комнате вместе жили. Утром он сказал — у него дела. У нас консультация была в шесть — он не пришел в институт. Мы с Максом подумали: ну, заточил, наверное, где-то...

— Заточил что? — осведомился Никита.

Лидер сделал рукой неопределенный жест. Толковать его можно было как угодно: запил, загулял, заработался, закрутился, забыл, «забил», затесал, загвоздил, замочил...

Замочили...

Дениса...

— В шесть он жив был и невредим. — Колосов поднялся. — Вот только где время проводил, как и с кем... Значит, никаких соображений? А догадок, слухов, уплетен, интриг, компромата?

— А чего ты прикалываешься-то? — «кенгурушка»-лидер тоже дернулся. — Чего ты прикалываешься?

— Я? — искренне изумился Колосов. — Да бог с тобой. Я просто поддерживаю светский треп с умненькими — то есть себе на уме — человечками. С тобой, например. Мы еще имен друг друга не знаем, а ты меня уже горлом берешь.

— Меня зовут Лев, — представился «кенгурушка». И Колосов подумал: мама моя, и дают же кому-то такие имена!

— Ну, вот тебе, Лев, телефон мой в управление, — он вытащил визитку, — на всякий пожарный. Если что вспомните коллективно или индивидуально. А это телефон в морг больницы, договоритесь, когда тело можно будет после судмедэкспертизы забрать — завтра или послезавтра. Он ведь тебе друг был, Денис-то?

— Мы жили в одной комнате.

— Все четыре года?

— Да... то есть, когда он не жил на квартире, а перебирался сюда.

— У кого на квартире?

Молчание.

— Ладно, все равно. — Никита вздохнул. — О нем ведь некому позаботиться, кроме вас, его сокурсников и друзей.

Лев протянул руку и взял визитку. Колосов протиснулся к двери, направился к лифту. Они молча провожали его взглядами. Пялились. Подошел лифт. Двери открылись, закрылись. На этот раз кабина была пустой. Но все равно с неистребимым запахом мятной резинки, травки и пива.

Вернувшись в главк, Колосов застал в отделе по раскрытию убийств криминалиста Синицына. Тот что-то горячо обсуждал с его сотрудниками. От них Никита и узнал, что Сергей Мещерский «визуально опознал» по снимку одного из числившихся без вести пропавшим потерпевшего с видеокассеты.

Синицын принес распечатку с данными на Константина Бородаева.

— Когда обратились с заявлением о его пропаже? — спросил Никита устало.

— Двадцать восьмого марта. Заявление поступило от его знакомой Людмилы Ереминой.

— От сожительницы?

Синицын пожал плечами: какие некорректные вопросы задает розыск!

Колосов разглядывал фото Константина Бородаева.

— И Мещерский опознал его железно? — уточнил он.

— Железно. Но мне кажется, Никита Михайлович, — Синицын кашлянул, — вам надо самому с ним связаться. Сергей просил передать, что будет ждать вашего звонка.

Колосов смотрел на фото. Эх, как некстати эта канитель... Мысли его по-прежнему вертелись вокруг Маслова и общаги в Лефортове. Не вовремя этот без вести пропавший... Однако Сережка Мещерский зря никогда не скажет. Если он узнал этого паренька из нескольких сотен снимков, значит, тот действительно фигурировал на кассете, которую, впрочем, кроме Сереги, никто не видел...

— Кто из ребят у нас завтра свободен? — спросил он своего зама. — Ландышев? Пусть съездит в Салтыковку к этой Ереминой. Разузнает о парне все подробности. Когда точно его хватились? Кто? Почему она заявление принесла, а не родственники?

— Он детдомовский, — ответил Синицын. — В базе данных только заявление Ереминой, там это и указано, я читал. А сама она в парикмахерской работает в Салтыковке, тоже детдомовская. Там и телефон и адрес указан.

Мещерский ждал звонка Никиты в офисе турфирмы до девяти вечера. Затем поехал домой. Голова была как чугунная.

Он, как был одетый, лег на диван. Смотрел в окно — летние пепельные сумерки. Их подобно черным безжалостным ножницам кромсали стрижи.

Звонок. Наконец-то! Значит, Никита вернулся и уже в курсе их с Синицыным результатов...

— Алло!

— Здравствуй.

— Кто это?

— Я. Ты меня не забыл?

Мещерский смотрел в окно: сумерки, стрижи.

— Ну что молчишь? — спросил голос в трубке. — Я сказал тебе: здравствуй.

— Здравствуй. — Мещерский сам себе не верил: как спокойно, буднично и просто он произнес это слово.

— Значит, ты меня не забыл, — с упорной настойчивостью повторил голос. И теперь это был не вопрос, а утверждение. Мещерскому показалось: обладатель его либо пьян, либо чем-то сильно взволнован.