Надо же… неужто и среди них попадаются еще люди?

Идем дальше. Муж Иринушки пытается развлекать нас светскими разговорами. Оказывается, в Железкоме новая метода выдачи продуктовых пайков: жене выдают на мужа, а мужу – на жену. Поэтому все старые девы переженились, а все холостяки вышли замуж. Конечно, фиктивно. Не пропадать же пайкам, в самом деле!

– Танечка, хотите, мы вам жениха сыщем? Будете и на себя, и на него паек получать.

– Спасибо, Георгий Иванович, да ведь я по другому ведомству прохожу, не по железнодорожному. У нас, у медиков, такого порядка нет. Какой же смысл замуж идти?

– А нет, не скажите! Разве не слышали, теперь брачующимся выдают по четыре аршина бумазеи. Очереди нельзя добиться, чтобы перевенчаться, – так бумазея соблазняет! То есть вам прямой резон жениха найти!

– Ну, придется подумать, – невесело отшучиваюсь я. – А почему вы говорите «перевенчаться»? Разве нынче венчают?

– Да неужто вы не слышали, что теперь барышень, которые расписывают, называют советскими попами?

Болтовня наша перемежается остановками – у Иринушки учащаются схватки.

Новый пост. Точно так же мечутся в ночи языки пламени, угрюмые глаза зыркают из темноты. Увы, здесь народ другой: нас нипочем не хотят пропускать.

– Ничего не знаем, бегите в районный совет за пропуском!

Мгновение препираемся с Георгием Иванычем, кому бежать. Наконец решаем, что целесообразней будет остаться с Иринушкой мне – вдруг он задержится в районном совете, а жена примется рожать. Остаюсь, уже начиная прикидывать, что ж я стану делать с ней – безо всяких инструментов, без горячей воды, на улице, на ветру – и при поперечном предлежании!

Чудится, полночи минуло, пока Иринушкин муж прибежал обратно, а на самом деле – всего полчаса:

– Ох, уговорил. Сказал им: дескать, не могут же они допустить, чтобы новый гражданин страны Советов родился прямо на грязной улице. Оказалось, и впрямь не могут. Выдали пропуск!

Он победно машет бумажкой.

Тащимся дальше.

– Татьяна Сергеевна, вот вы у нас барышня начитанная, все на свете знаете. А что, во времена Французской революции были коммунисты вроде наших?

– Если делать очень отдаленные сравнения, то… пожалуй, наша эпоха слегка напоминает эпоху якобинцев.

– А сколько времени они правили?

– Приблизительно три года.

– Да когда же нашим чертям будет конец?!

В ответ на восклицание мужа Иринушка разражается таким хохотом, что у нее начинаются новые схватки, и наш путь опять замедляется.

Но вот наконец мы докатились до угла Свечного и Ямской.

На наш стук ворота отпирает дворник и немедленно предупреждает:

– Поосторожнее, господа хорошие, не то попадете в мерзость. Мы теперь просто во двор все выливаем. Ничего, к зиме как-нибудь замерзнет!

Да, а мы-то еще жалуемся на холодную осень. Теперь надо молиться, чтоб скорей ударили морозы!

С большим трудом мы поднимаем Иринушку по лестнице, она, умница, крепилась изо всех сил, только изредка стонала. Постельное белье мы захватили с собой. Зловоние в приюте нестерпимое…

Принимает роды мой знакомый, доктор Кравецкий. Мы некогда работали вместе, он помнит меня, осведомляется о Косте. Отвечаю сдержанно: «Все как прежде», креплюсь, чтобы не выдать намеком забрезжившую у меня надежду. Не могу забыть, как радовалась Ася Борисоглебская, когда ей кто-то посулил свободу мужа, – и чем это кончилось. Нет, лучше молчать, молчать! Надейся на лучшее, но готовься к худшему, вот в чем мудрость жизни.

Кравецкий умный человек, он понимает: в наше время лучше никому не задавать лишних вопросов. Поэтому только вздыхает:

– Ну, Бог милостив.

– Бог милостив, – эхом откликаюсь я, понимая, что все это очень напоминает разговор над смертным одром больного. Видимо, та же мысль приходит и Кравецкому, поэтому он быстро переводит тему:

– Покуда пациентка наша собирается с мыслями, расскажу вам одну пресмешную историю, Татьяна Сергеевна. Жена моя, как вы, быть может, помните, служит в Публичной библиотеке, и вот, вообразите, по так называемой зеленой карточке КУБУ (комиссия улучшения быта ученых), – поясняет Кравецкий, и правильно делает, ибо нынче, милостью советской власти, развелось столько аббревиатур, что все не упомнить, – выдали им фунт масла. Неслыханное счастье! Но масло это выдали завернутым в исписанную бумагу, причем исписанную сторону обратили к самому маслу. Да еще врезалась целиком толстая сургучная печать. И как вы думаете, что это оказалось? Это было старое свидетельство Николаевского госпиталя о том, что какое-то лицо страдает слабоумием – как следствием сифилиса. Добросовестно описаны вопросы, предложенные больному, и его ответы. Тут я лишний раз «поблагодарил» господина Родэ. Ведь это именно ему советская власть поручила ведение хозяйственной части в бывшей Императорской библиотеке! Слышали о нем?

Ну а как же. Его называли самым шикарным и самым толстым мужчиной в Петрограде. Бывший хозяин знаменитого ночного ресторана «Вилла Родэ» (с цыганским хором и отдельными кабинетами!) в фаворе у новой власти. На должность его рекомендовал Горький, чья жена, Мария Андреева, теперь, как я уже говорила, комиссарша. Ох уж эти мне русские интеллигенты… Буревестники революции! Почему «царские сатрапы» вовремя не подрезали вам крылья?!

– Вижу, что вам знакомо это имя, – довольно кивает Кравецкий. – Так вот знаете ли вы, как теперь называют подвластные Родэ заведения? Знаете?

– Нет, не знаю. Так как же?

– Родэвспомогательные! – от души хохочет Кравецкий, и я охотно вторю ему и его чудному каламбуру.

Впрочем, посмеяться вдоволь нам не удается: у Иринушки начинаются роды, и лишь спустя три часа нам удается все благополучно завершить. Новый гражданин страны Советов появился на свет, и, судя по его крику, он не вполне доволен советскими порядками!

Я устала страшно, стоит подумать о том, сколько добираться до дому, как ноги заранее отказываются служить. Но делать нечего. В седьмом часу утра я выхожу из роддома, а в свою квартиру добираюсь ровно через два часа. Как нарочно, ни одного трамвая.

«Приду – и буду спать, – мечтаю по пути. – Спать, спать…»

Около нашей парадной толпа соседей. Лица у всех вытянутые, испуганные. Тут же стоит повозка, на которой лежат какие-то свертки, покрытые рогожей. Рогожа намокает бурыми пятнами, и точно такими же пятнами покрыта лестница.

Что это? Неужели кровь? И что там лежит под рогожей?!

Протискиваюсь поближе к соседке – молодой всегда печальной женщине. Ее муж убит в 1915 году, родители умерли, детей нет. Она одинока, как и я, но каждая из нас настолько погружена в свои печали, что не хочется принимать на себя тяжесть бед другого столь же несчастного человека. Когда плохо, меня влечет к тем, кому хорошо… беда лишь в том, что таких людей уже почти не осталось на свете!