арестованном. Оставшись один с наиболее разумным из жандармов, я постарался ему объяснить, что, если бы у меня было что-то, что нарушало бы закон, я легко мог бы добраться до деревни, поскольку меня отделял от неё ров, заполненный водой, и его лошадь никоим образом не могла бы его перескочить. Но я готов был перейти на его сторону, поскольку была договорённость, что они не могут заставить меня возвращаться обратно. Таким образом, я возобновил свой путь, сопровождаемый жандармом, который окончательно протрезвел к этому времени. Мы беседовали с ним, и моя манера вести себя, в то время как я мог легко убежать, достаточно ясно ему показала, что я был именно тем человеком, которым я себя называл, и что он меня бы с удовольствием отпустил, если бы не ответственность, возложенная на него его товарищем. Наконец он стал более сговорчивым и заявил мне, что не будет меня сопровождать до Ортеза, а ограничится тем, что посоветуется с мэром Пуйо, куда мы должны были прийти. Моё появление было похоже на явление бандита. Все жители, которых буря согнала в деревню, прилипли к окнам и стали смотреть, как преступника сопровождает жандарм. Мэром Пуйо был толстый добрый крестьянин, очень разумный. Его мы обнаружили в сарае, где он молотил зерно. Как только он посмотрел мой путевой листок, он сказал серьёзно жандарму: «Предоставьте тотчас же свободу этому молодому человеку, которого вы не имели право арестовывать, поскольку это офицер, находящийся в дороге, и это указано в его бумагах, и не надо судить по одежде». Мог ли сам Соломон рассудить более здраво?

Добрый крестьянин этим не ограничился. Он захотел, чтобы я остался у него до конца бури и предложил мне небольшой завтрак. Потом он мне рассказал, что когда-то в Ортезе он видел генерала по имени Марбо. Я ему ответил, что это был мой отец, и описал его. Тогда этот достойный человек, которого звали Борденав, удвоил знаки внимания ко мне, предложил мне высушить мою одежду и остаться у него ночевать. Но я поблагодарил его и отправился по дороге в Ортез, куда и прибыл ночью, падая от усталости и совсем разбитый.

На следующий день я с большим трудом смог натянуть свои сапоги, во-первых, потому, что они были мокрые, а во-вторых, потому, что ноги мои опухли. Однако я дотащился до По, где, будучи не в силах продолжать путь, должен был остановиться на целый день. Другого средства транспорта, кроме почтовой коляски, там не было, и, хотя места там были очень дорогими, мне пришлось купить одно место до Жимона, где я был принят с распростёртыми объятиями господином Дориньяком, другом моего отца, у кого я провёл несколько месяцев по выходе из Сорреза. Я отдохнул в кругу его семьи в течение нескольких дней, и затем дилижанс отвёз меня в Тулузу. Я четырежды заплатил стоимость того места, которое я потерял из-за небрежности служителя отеля в Байонне.

По прибытии в Тулузу я хотел заняться поисками квартиры, когда полковник предупредил меня, что он уже снял для меня место у старого врача его друзей по имени Мертез, имя которого я никогда не забуду, поскольку этот достойный человек, как и вся его многочисленная семья, отнёсся ко мне исключительно тепло. В течение пятнадцати дней, которые мне довелось провести у них, ко мне относились скорее как к сыну, нежели как к постояльцу.

Полк был многочисленным и располагал хорошим конским составом. Мы часто отправлялись на манёвры, что меня всегда очень радовало, хотя я и получил несколько замечаний от начальника эскадрона Бланшвиля, великолепного офицера, старого солдата, с которым я научился точности выполнения заданий и за что я ему очень благодарен. Этот командир, который до революции служил помощником начальника штаба в жандармерии Люневиля, имел очень широкое образование. Он живо интересовался молодыми офицерами, способными учиться, и заставлял их изучать их профессию. Что касается других, которых он называл твердолобыми, в их отношении он ограничивался только тем, что пожимал плечами, когда они не знали теории или допускали ошибки в манёврах. Но он их никогда не наказывал за это. Нас было трое, младших лейтенантов, которых он выделял. Это были господа Гавиоль, Демон и я. Нам он никогда не отдавал неточных распоряжений и отправлял нас под арест за малейшие промахи. Поскольку вне служебного времени он был добрым малым, мы осмелились однажды спросить у него, по какой причине он относился к нам с такой строгостью. «Вы что, меня считаете настолько глупым, — сказал он нам, — что я буду развлекаться, отмывая лицо негру? Господа такие-то и такие слишком уже в возрасте, и у них нет тех способностей, чтобы я занимался совершенствованием их образования. Что касается вас, у кого есть всё, чтобы добиться успеха, вам надо учиться. И вы будете учиться».

Я никогда не забывал об этом ответе, и я его использовал впоследствии, когда я стал уже полковником. Надо признаться, что старик Бланшвиль хорошо угадал судьбу трёх своих младших лейтенантов, поскольку мы стали: Гавиоль — подполковником, Демон — бригадным генералом и я — дивизионным генералом.

По приезде в Тулузу я обменял купленную в Испании лошадь на красивого наваррского жеребца. В это время префект организовал бега по случаю, я уже не помню, какого праздника. Гавиоль, большой любитель скачек, записал мою лошадь. Однажды, когда я тренировал её на садовой лужайке, она вдруг помчалась по аллее с быстротой настоящей стрелы, пока не напоролась на острый угол садовой стены. Лошадь умерла на месте. Мои товарищи подумали, что я тоже убит или, во всяком случае, тяжело ранен, но по счастливой и невероятной случайности у меня не было даже царапины. Когда меня подняли и я увидел свою лошадь без движения, меня охватило страшное горе. Крайне опечаленный, я возвращался домой, чувствуя себя обязанным приобрести новую лошадь, но для этого мне нужно было попросить денег у матери, а я знал, что она находится в весьма стеснённом положении. Граф Дефермон, государственный министр и один из наших попечителей, воспротивился продаже имущества, которое у нас оставалось, потому что он предвидел, что по заключении мира цена на землю возрастёт, и думал, не без оснований, что её надо сохранить и, насколько возможно, погасить постепенно наши долговые обязательства с помощью строжайшей экономии. Это явилось одним из самых больших обязательств по отношению к доброму Дефермону с нашей стороны. Он был искренним другом моего отца, и я сохранил самую добрую память о нём.

Как только