Однако же переключила.

— Теперь это для разнообразия я, — сказала барышня Серебряная.

— Помогите!

— Что с вами?

— Я теряю сознание. Не может быть! Вы?!

— Угу. Я только хотела вам сказать…

— Хотели?! Мне?!

— Успокойтесь. Вы очень волнуетесь, а совершенно не из-за чего. Я не смогу прийти вечером на гимнастику.

Это меня отрезвило.

Я лишился дара речи.

— Вечером я еду в командировку в Либерец. Мне нужно быть там в семь утра, и иначе я никак не успеваю.

— Я еду с вами.

— Я еду с товарищем директором.

Меня охватила глубокая печаль. Вечер начал напоминать пустыню.

— Как же вы меня разочаровали, кувшиночка!

— Что?

— Я говорю — вы меня разочаровали.

— Нет… как вы сказали? Шиночка или что-то в этом духе?

— Кувшиночка. Так я привык вас называть.

— Моя фамилия Серебряная.

— Ничего-то вы мне не позволяете.

— Вы сам себе позволяете. Итак, прощайте… — сказала она и тут же добавила лукаво: — На некоторое время.

Я немедленно ухватился за эти спасительные слова:

— Погодите! А когда вы возвращаетесь?

— В субботу вечером.

— Я вас встречу.

— Я не хочу.

— Я понесу ваш чемодан.

— У меня не будет чемодана.

— Тогда сумку. Или газету. Или что вы захотите.

— Я ничего не захочу. Если собираетесь меня разозлить, то приходите.

— Я хочу прийти, но не хочу вас злить.

— Тогда останьтесь дома и побеседуйте с вашей совестью.

— Никогда еще она не была у меня такой чистой, как нынче.

— А как насчет вашей девушки-балерины?

— Но…

— Я серьезно, я, как всегда, серьезно! — В ее голосе зазвучал знакомый вчерашний холодок. — Вы действительно меня не интересуете, господин редактор. Оставьте всякую надежду, хорошо?

Было похоже, что она говорит искренне. Надежды, пробужденные во мне недавним кокетством, стремительно увядали.

— Правда?

— Правда.

У меня начался приступ бессильной ярости. Она опять заговорила:

— Если хотите, мы можем остаться друзьями.

— Большое спасибо, — иронически отозвался я.

— Тогда прощайте.

Я не ответил.

— Прощайте, — повторила она.

— Ваш покорный слуга, сударыня.

Щелчок. Она повесила трубку.

И опять я ни черта не понимал. Что происходит? Я был не в силах постичь ее. Она напоминала обманчивый калейдоскоп… или апрельскую погоду. Я словно попал внутрь детектива. Безразличен я ей? Небезразличен? Совсем я ей противен? Или не совсем? А может, все это — только оттягивание безусловной капитуляции, изощренное продление мук, чтобы наслаждение потом было бесконечным? Или она и впрямь думает так, как говорит? И что за странный интерес к шефу? И к чему эта забота о Вашеке?

Сплошные вопросы, и от них мне делалось настолько мерзко, что я не мог сейчас ломать голову над ответами. Я набрал номер дирекции «Зверэкса» и назвался товарищем Новаком. Я никак не могу дозвониться до товарища Серебряной. Товарищ Серебряная должна была сегодня выехать в Либерец. Она уже выехала? Нет, товарищ. Они едут только вечером. Позвоните на добавочный тринадцать. Тринадцать! Ах, вот оно что! Что вы сказали? Нет-нет, я ничего не сказал. Я попробую дозвониться. Спасибо.

Значит, она не обманула. Значит, все опять, как вначале. Нет, хуже, чем вначале. Я абсолютный новичок во всем, что касается барышни Серебряной.

Вахтер в театре (не тот, что ездил на лифте) знал меня и пропустил без вопросов. Я спустился по задней лестнице, где меня всегда охватывало приятное чувство принадлежности к этой на глазах творящейся иллюзии. Хотя, говоря по правде, мне принадлежала всего лишь одна маленькая танцовщица.

В зале было темно, только на сцене горели два прожектора. Шла репетиция какого-то современного балета. Стройные девушки в черных трико, одинаковые изящные тела — одно не отличишь от другого. В трико все они казались на удивление хрупкими. Аккомпаниатор в углу сцены бил по клавишам рояля, а девушки несколько комично извивались и вскидывали черные ножки. Со стороны режиссерского пульта доносились раздраженные окрики хореографа, и фигурки в трико всякий раз послушно останавливались и так же послушно начинали скакать снова.

Вера подпрыгивала в первом ряду. Светлые волосы скручены в узел, выкладывается изо всех сил. Я уселся в середине зала и начал наблюдать за ней. Настроение у меня было сентиментальное, я почти жалел маленькую балерину, которую собирался жестоко разочаровать. Она же по обыкновению ни о чем не подозревала и упорно трудилась. Вера всегда была такая. Всегда и везде она прикладывала массу усилий — отдавала всю себя целиком. В театре ее любили. Я имею в виду режиссеров. Вот почему в своем юном возрасте она уже смогла выбиться в солистки. Сейчас она, кажется, тоже танцевала сольную партию, потому что подпрыгивала с другой стороны, не там, где скакали остальные.

Ну и к чему ей это? Я грустил, я пребывал в меланхолии. Что за карьера ожидает этих одержимых балетом красивых девушек? Она продлится десять, от силы пятнадцать лет, после чего лучшие пойдут учить других таких же ненормальных, а худшим останутся воспоминания. Чушь, усмехнулся я освещенному прямоугольнику сцены. Десять-пятнадцать лет, сорок-пятьдесят лет. Какая разница? Мучительно короткая тягомотина, мучительно длинная тягомотина — это ведь в сущности одно и то же.

Но нас гонят по миру странные силы. Барышня Серебряная. Или это вот бессмысленное подпрыгивание перед похотливыми взорами любителей искусства. Режиссер хлопнул в ладоши. Перерыв.

Я встал и направился к гримуборным. Веру я застал с хлебной горбушкой в руке. Она рассиялась на меня своими незабудковыми глазами, как неоновыми фонариками. От нее пахло потом и физкультурным залом.

— Карличек! Ты пришел!

— Приехал. На трамвае.

— Идем ко мне. Лиды сегодня нет.

Она отвела меня в свою раздевалку солистки, которую, согласно правилам труппы, делила с другой солисткой.

— Слушай, — сказал я. — Ты не хочешь сегодня вечером пойти на гимнастику? Тебе ведь она нравится, да? Я просто подумал: Чехословакия — Советский Союз…

Она восприняла это так, как я и ожидал. Что у нас все по-старому. И поэтому вид у нее был совершенно несчастный.

— Карличек, у меня спектакль.