– Я политикой не занимаюсь.

– Ничего, она как-нибудь сама, – задумчиво вставляет Скваронский.

– Да-а, – восклицает Гусь, – ну вы тут и спелись вообще! Однако наверху тоже не дураки сидят. Нам в милиции, между прочим, дополнительные боекомплекты не выдавали, а это верный знак, что все под контролем.

– Ничего, – ворчит Линьков, – получите еще.

В разговор встревает сильно осоловевший Кизюк, который хоть и старается уловить смысл происходящего, но поймать в состоянии уже лишь отдельные фразы и междометия.

– А вот жена одного моего сильно выпивающего приятеля зарабатывает на его пьянстве – абсолютно честно!

– Да ну!

– Вот тебе ну. Слушай. Живут они врозь. Час езды. Что ни выходной, у него идея, после как с ребятами уже нагрузился: а не навестить ли жену? Ну, хорошо. Накупит продуктов, в такси – и к ней. Жена с порога ему: опять пьяный? У него, конечно, моча в голову. Ах ты, сука! Сумками в нее – шварк! прыг в такси – и назад. По дороге, пока едет, его помаленьку укачивает, он и забывает, где был, чего делал. А дома – друзья. Через пару кружек – опять: поеду-ка я к жене! Хвать такси, пару сумок, час лету. В дверь – дзынь. Жена: чего пьяный такой? Он ей сумки в рожу, в такси – и домой. По дороге опять все забывает, пару пива – и назад… Так и мотается, раздолбай, всю субботу – туда-сюда, туда-сюда. В прошлые выходные четыре раза гонял! Жена уж и не знает, куда жратву девать: четыре кило капусты, четыре томатов, четыре пива… Ей этого на неделю – за глаза! И не ворованное. Само приехало.

Мы добродушно ржем, зная, что Кизюк, самодостаточный в своем образе настолько, что ему не нужно ничего сочинять, всегда рассказывает о себе.

– С тобой такого не бывало? – непонятно над чем иронизирует Кизюк, обращаясь почему-то к Цветкову, и с вызовом добавляет: – Или ты не пьешь?

– Я, – говорит Цветков, – пью. Но мало. Контролирую себя.

– К-как – контролирую?

– Ну вот, например, в компании всегда сажусь возле самой некрасивой тетки. Вижу, нравиться начинает – значит, все, доза.

Опять смех. Дым от курева не выветривается. Артисты за бильярдом наконец пришли к общему мнению, что «Король Лир» – лишь бледная эманация нашего «Аленького цветочка», и теперь исчерпанно скучают.

По телевизору передают спортивные новости. Потом идет реклама водки, продуктов, лекарств, надувных бассейнов. Потом известный артист долго рассказывает, как он не хотел роли, как его уговаривали, как роль принесла ему славу. Потом выступает мим.

Над стойкой в растрепанной седине вырастает голова Марленыча и елейным голоском обращается к Кизюку:

– Антоша, давай я тебе рыбки солененькой принесу. У меня таранька.

– Не надо, рук потом не отмоешь. Я и без нее уже насвинячился.

– Эх, Антоша, – качает головой Марленыч, – непорядок это. Какое же пиво без рыбки? Уж если свинячиться, то по-человечески.

– Ему бы не рыбки, а баиньки, – вздыхает Назар.

– Спокуха. Я на задании, – отмахивается Кизюк и щелкает пальцами в направлении Марленыча. – Ладно, давай свою рыбку.

В дверях появляется девушка. Она словно материализуется из фонарной полутьмы. У нее отрешенный, если не сказать потерянный, вид. Лицо – с той неуловимой сосредоточенностью в чертах, которая придает глубину и особенную притягательность для мужчин. Лицо кажется мне знакомым, но я не могу вспомнить, где я ее видел. Девушка обегает взглядом сидящих в баре. На мгновение наши глаза встречаются. Я пытаюсь удержать ее взгляд, но нет, девушка не обратила на меня внимания. Она быстро покидает бар, не найдя здесь ничего для себя интересного, и теперь я вижу ее за окном. Мне хочется, чтобы она обернулась. Если она обернется, я пойду за ней. Ее легкая фигурка, схваченная белым открытым платьем, медленно удаляется в глубь пустынного переулка, окрашенного неподвижным светом фонарей. Неожиданно девушка начинает танцевать, мелко перебирая ногами, раскинув в стороны руки, – и постепенно исчезает в темноте. Меня охватывает отчаяние.

Минуту я сижу, прислушиваясь к нарастающему гулу крови в руках. Затем, не приняв никакого решения, выхожу наружу. Закуриваю. Глубоко вбираю в легкие дым. И внезапно, отбросив сигарету, бегу туда, где она только что была.

Я сижу возле окна с выходом на пустынный, уползающий в темноту переулок с черным шпилем католической церкви в конце и думаю о двух вещах сразу – я думаю о черепахе с белым панцирем, ползущей по краю моря ослепительно-ясным утром, и о том, что пора уже встать и пойти, наконец, отсюда – хотя бы домой или в какой-нибудь поздний клуб, но слишком хорошо видны очертания всего, что будет, и поэтому я сижу здесь, пялюсь в ночь и не знаю, куда себя деть, как и с каким настроением.

Потом я вспоминаю нечто такое, от чего моя мысль начинает лихорадочно рыться в памяти, дабы отыскать, выхватить это нечто, давно позабытое, реанимировать в себе щемящее ожидание радости, в будущем появлении которой когда-то не было никаких сомнений… а что это?.. звонкое утро в деревне с петушиными криками и запахом сухого дерева от стен, чьи-то обещания, светлые окна чужой жизни, а может, трава, брызги, саднящие царапины на коленях от несущего, словно ветер, бега… или предновогоднее одиночество, за которым всегда такая прорва надежды… что-то чересчур далекое, неуловимое, как невидимый порыв воздуха… и мне тревожно, и лень отыскивать в себе это, и я говорю – пустое, это пройдет, не знаю…

Но белая черепаха… Мне лучше думать о ней, о большой ленивой черепахе с белым панцирем, которая ползет между дюнами и линией прибоя легкомысленным солнечным утром, ползет, сама не зная куда, не ведая, кто она и зачем отбрасывает песок, в тяжелом усилии передвигая свое большое тело; путь ее бесконечен, как бриз. Но мне трудно думать даже о черепахе, потому что это невозможно – постоянно видеть только ее усталый шаг, и взгляд мой рано или поздно оторвется от белого панциря и примет в себя ясный и теплый, пьяный и легкий окружающий мир, которого нет.

Опять возникает Назар. У него хитрый, можно сказать, загадочный вид. Он рывком выставляет на стойку коробку, из которой высовываются горла бутылок. От тяжелого звяканья стекла все как-то мобилизуются. Щекочущее недоумение оборачивается радостью, когда Назар торжественно оповещает застрявших в его кабаке старожилов, что вот уж час с лишним как у нашего Кизюка день рождения.

Среди веселого гомона кто-то замечает, что дни рождения принято отмечать в светлое время суток, а если раньше, то плохая примета. «Нормально!» – поспешно рявкает Кизюк и идет обниматься с Назаром. Дешевенькое вино разбегается по столам. Неловкие мужские сантименты оканчиваются разбитой бутылкой и замогильными стенаниями Марленыча, принужденного убирать следы «нерусского какого-то поведения»… Потом шум-гам стихает и каждый остается наедине со своим одиночеством. Разговоры звучат все глуше и реже, и сигареты докуриваются до самого фильтра, обжигая усы и пальцы. В не заметной никому тишине слышно даже, как ночной мотылек бьется с внешней стороны стекла. Откуда-то издали доносится лошадиное ржание, тающее в жалобном визге автомобильной сигнализации.