Засмеялась и Евдокия:

– А у Федора Собаки как прозовут, Собакиной?

И снова заходился довольным смехом князь, счастливый не только тем, как спешно и необычно строится новый Кромник, но и тем, какая у него красивая и умная жена! Какое же счастье ему Господь дал! Его еще и заслужить надо.

То, как строили новый Кремник, поражало видавших виды: все башни возводились одновременно, и куски стен между ними тоже. Нашлись те, кто качал головами: а если бояре в пылу соревнования каждый свой кусок разной высоты возведут? Или вообще разные части стены мимо друг дружки промахнутся? И такое могло быть, но за всем строго следили призванные из Пскова и Новгорода опытные строители. Они и за тем, чтобы по берегу сваи крепко были вбиты, смотрели, и за высотой стен, и за хорошей кладкой.

Рос Кремль, поднимались его башни и стены, становилось понятно, что не ошибся в своих надеждах и чаяньях молодой князь, будет его Кремль таким, что поразит всех его увидевших. Но не ради изумления гостей ставил крепкие стены князь Дмитрий, он точно чувствовал, что совсем скоро им придется выдержать вражеский натиск. Такое предвидение дается не всякому, только избранным. Дмитрий Иванович был из них.

Весеннее солнце развезло все дороги, под ногами чавкало, холодная снеговая вода норовила налиться в дырявые сапоги. Но Семка все равно счастливо щурился на яркое солнце. Они с Никиткой уже который год жили в Москве, придя сюда с игуменом Сергием. Приятель сначала подвизался в монастырской трапезной, в теплом и сытном месте. Недаром говорят, что хозяйка сыта с кончиков пальцев, так и Никита хоть по чуть, но пробовал все, что резал или разливал, потому ныне выглядел вполне довольным жизнью.

Семен же притерся к митрополичьему писцу, быстро обучился грамоте, а потом и вовсе перешел к переписчику книг Савелию. Ему доверяли чинить перья, смешивать чернила, скоблить ножичком испорченные места на пергаменте, а иногда и писать целые слова!

Была у Семки и еще одна мечта. В большой книге он увидел на листе то, что поразило его до глубины души. Мало того, что первая буквица была красного цвета и заметно больше остальных, так что он долго разглядывал старательно выписанные завитки, но на отдельном листе он обнаружил рисунок! Изображено было какое-то поклонение, одни люди подносили подарки другим. Для Семена было неважно кто и кому, главное, что можно вот так линиями рассказать, что происходит.

Тогда ему попало за пустое разглядывание вместо дела, но мечта уже зародилась в Семкиной душе, он знал чего хочет – также изображать едущих на конях или идущих людей, рисовать стены городов. Потом он долго стоял перед большой иконой в храме и решил, что лучше рисовать лики святых.

– Посторонись! Раззява! – окрик возницы заставил Семку спрыгнуть в сторону и, конечно, попасть в большую лужу, смешанную из талого снега и воды.

Внутри сапог сразу оказалась вода, а его самого окатило грязью и брызгами из-под копыт. Пока отряхивался, едва не попал под ноги еще одного ездока. На сей раз в сторону княжеского двора пронеслись четверо всадников. Жавшийся рядом с Семкой к тыну дед кивнул в сторону проехавших:

– Никак Василь Михалыч поехал?

– А кто это? – поинтересовался Семен.

– Князь Тверской. Вот уж кому в жизни досталось, врагу не пожелаешь, – покачал головой всезнающий москвич.

Семке очень хотелось расспросить, а чего же, но он вспомнил, что Савелий строго наказал по сторонам не глядеть, а быстро сходить за новыми перьями. И так уж попадет, пока смотрел на строящуюся башню, что боярин Беклемишев возводит, да пока после глазел на последних возниц на реке (и как не боятся тащиться по залитому водой льду?), времени, должно быть, прошло много. Отрок махнул разговорчивому деду рукой и помчался дальше, уже не разбирая дороги, чего за лужами следить, если ноги все равно мокрые?

Дед, расстроенный таким поворотом дела, попытался было рассказать о Василии Михайловиче тосковавшему псу, но и тот не пожелал слушать, широко зевнул и отправился обратно на двор ловить блох в своей шерсти. Дед вздохнул, развел руками, сетуя на невнимательность окружающих, и поплелся в дом.

Савелий отправлял Семку за перьями, потому что это было выгодно. Ловкий мальчишка норовил либо ободрать живьем какого гуся, либо просто выклянчить перья у купившей птицу хозяйки. Его уже знали и охотно отдавали перо, чтобы только взамен рассказал какую из переписанных баек. Но сегодня болтать было некогда, схватив в горсть десятка полтора приготовленных сердобольной знакомой крупных перьев, он помчался обратно в монастырь.

Чудов монастырь митрополит поставил на месте бывшего конюшенного двора, принадлежавшего ханше Тайдулле. В благодарность за избавление от слепоты и других болезней ханша подарила Алексию конюшенный двор со всем содержимым. Только к чему митрополиту лошади? Он попросил разрешения поставить на том месте монастырь и обещал ежедневно молиться за здравие славной ханши.

Тайдулла согласилась, молитва о здравии такого мудрого и сильного человека, как Алексий, обещала ей долгую и счастливую жизнь. Митрополит не успел помолиться в новом монастыре за здравие: Тайдуллу прирезали вслед за Джанибеком раньше, чем монастырь был построен. Но все знали, что умную ханшу Алексий всегда поминает добром. Не все же в Орде изверги, есть и умные люди.

На монастырском дворе Семка снова увидел давешних всадников, про которых так хотел рассказать дед. Тверской князь Василий Михайлович приехал не к Дмитрию Ивановичу, он хорошо понимал, кто на Москве хозяин, а потому направился прямиком к митрополиту, а ему ответствовали, что Алексий в монастыре.

Савелий, услышав такую новость, покачал головой:

– Знать, что-то важное случилось, если Василий Михайлович сам примчался и к митрополиту побежал спешно.

Половина перьев показалась Савелию негодными, а остальные Семку заставили чинить немедля. За починкой он попытался расспросить писца, чем же славен тверской князь Василий Михайлович. Савелий, которому надоело напрягать глаза в полутемной келье (все чаще подумывал, чтобы по вечерам сажать за переписку Семку), принялся рассказывать.

Это ныне Тверь ниже Москвы стоит, а в давешние времена вполне с ней могла тягаться. Был в Твери ордынский наместник Щелкан, очень уж досадный для горожан! И спесив, и жаден, и жесток, а на Щелкана глядя и остальные ордынцы наглели. Вот и наступила минута, когда не смогли уже больше терпеть тверичи, перебили татар всех до единого, дворы их пожгли, а самого Щелкана в огонь метнули. Конечно, не простил хан Узбек Твери такую расправу над своими людьми, но наказал не своими руками, а чужими. Заставил московскую и другие русские рати разгромить беспокойный город, а потом погубил одного за другим тверского князя Михаила Ярославича и двух его сыновей.

Самого Василия Михайловича сильно обидел племянник Всеволод, отобрал собранную для Орды дань, раздел едва не донага, отправив домой пешим. До того дошло, что просил бедный князь милостыню по пути. Приехал пострадавший Василий Михайлович в Москву, плакался. Хоть он и был из тверских, а его брат Александр убил в Орде московского князя Юрия, погибнув и сам с сыном, но спокойного и нерешительного Василия жалели.