Я впервые прибыл в Карабайльо ночью, в сопровождении Фармера. Дорога из аэропорта, четырехполосная и с разделительной полосой, казалась очень гладкой, даже когда машина свернула и стала удаляться от старого испанского колониального центра и небоскребов делового района в сторону северных окраин Лимы. На разделительной полосе шуршали листьями пальмы. Я смотрел из окна машины на холмы, почти невидимые в темноте, но усыпанные огоньками, заманчиво мерцающими, словно китайские фонарики в ночи.

– Лима не похожа на третий мир, – заметил я.

– Еще как похожа, – откликнулся Фармер. – Вот увидите.

Лима – большой прибрежный город, большой и сухой. При свете дня северная окраина являла взору трущобы, словно уходящие в бесконечность. Дороги забиты автомобилями и местным общественным транспортом – моторикшами и микроавтобусами. По обочинам – кучи мусора, местами горящие. Здания, напоминающие американские стрип-моллы, начавшие приходить в негодность еще до окончания строительства. На стенах, сложенных из цементных блоков, красовались вывески баров, ночных клубов, парикмахерских и – чуть ли не на каждом шагу – врачебных кабинетов (цены за амбулаторный визит намалеваны краской на бетоне). Дневной воздух Лимы был мутным – солнечным лучам приходилось пробиваться сначала сквозь легкий тихоокеанский туман, затем, ближе к земле, сквозь вечный слой пыли и выхлопных газов. Стоя перед штаб-квартирой “Сосиос”, я взглянул вверх, на холмы Карабайльо, и обнаружил, что фонари, которыми я любовался ночью, водружены на высоченные столбы, какими обычно освещаются шоссе. Лачуги из одной-двух комнат казались под ними совсем крошечными. Убогие жилища лепились по склонам крутых серо-коричневых холмов – гигантских бесплодных куч песка и камня. Кроме лачуг, садиков возле них и этих до нелепости огромных фонарных столбов, на холмах ничего не было.

Многие жители Карабайльо переселились сюда из андских деревень. Их отличали черные как смоль волосы и высокие скулы. Даже Фармер, не понаслышке знавший, что такое нищета в Латинской Америке, изумился до глубины души, впервые увидев, как эти люди таскаются вверх-вниз по холмам, которые сами же сравнивают с поверхностью Луны. Он представлял себе места, добровольно ими покинутые, – утопающие в зелени горы из фотоальбомов о культуре инков. Однако, поднимая глаза на фонарные столбы, он догадывался о мотивах переселенцев. Те, с кем он разговаривал, рассказывали знакомые истории, схожие с историями гаитянских крестьян, перебравшихся в трущобы Порт-о-Пренса. Они приехали в Карабайльо в надежде обрести блага, которых были лишены дома: электричество, чистую воду, школы, медицинское обслуживание, трудоустройство, – а заодно убраться подальше от зоны боевых действий партизан “Сияющего пути” и перуанской армии.

На ровном участке Карабайльо, вдоль дороги, располагались магазины, автомастерские, тележки уличных торговцев, киоски, накрытые зонтиками вместо крыш; дальше, вдоль второстепенных дорог и в нижней части склона, – участки, плотно застроенные маленькими домиками из кирпича и бетона. Фонарные столбы и мощеные улицы ползли вверх по холмам. Постепенно мостовые превращались в грунт, потом дороги разбегались тропинками, а строения все больше походили на времянки. Среди них были беспорядочно разбросаны магазинчики с земляными полами, едальни под железными крышами (соседи покупали там готовые блюда, поскольку не могли себе позволить ни печей, ни материала для их растопки), цирюльни и даже кладбища. В воздухе стоял удушливый запах мочи. Канализации здесь не было, уборными служили уединенные местечки среди валунов – наверху, над последними жилищами.

Я посмотрел на север. Вдали виднелась река, рядом с ней полоска зелени, но вокруг и сверху – только земля и скалы. Неподалеку от нас детишки играли в мяч. Мяч укатился от них, упрыгал вниз по склону и скрылся из виду. Я глядел ему вслед, размышляя о гравитации, канализации и инфекции.

На этих холмах и внизу, на равнине, Хайме Байона довольно быстро отыскал десять жителей Карабайльо с подозрением на МЛУ-ТБ. Чтобы подтвердить диагноз, следовало бактерии из организма каждого пациента высеять на среду и протестировать выращенную из них культуру на резистентность к препаратам. Процедура как таковая существовала больше ста лет, но в регионах с самой высокой распространенностью туберкулеза оставалась, как правило, недоступной. В государственной лаборатории Перу этим занимались, но “Сосиос” не имели там связей. Фармер решил проблему так же, как уже давно решал ее в Гаити, где посевы тоже не делались. Собрал анализы со всех десяти больных, упаковал пробирки в чемодан и доставил в Лабораторию штата Массачусетс, подписав пробирки “Пол Фармер, комиссар ТБ”. Он и правда входил в комиссию штата по туберкулезу. Ему нравились эти международные диагностические экскурсии, такие маленькие акты перераспределения благ. Но посевы дали тревожные результаты. Когда речь идет о лечении МЛУ-ТБ, чем больше препаратов “обезврежено” резистентностью, тем сложнее и дороже становится процесс. А почти у всех пациентов из Карабайльо туберкулез оказался устойчивым не только к двум самым сильным лекарствам, но ко всем пяти препаратам первого ряда, точно как у отца Джека. По опыту Фармера, столь мощная резистентность была редким явлением, но здесь она, похоже, стала нормой, и ему хотелось бы знать почему.

Фармер прилетел из Гаити в Лиму, и Хайме Байона прямо из аэропорта отвез его в маленькую государственную клинику у подножия холмов Карабайльо, по соседству с Кристо-Лус-дель-Мундо, бывшей церковью отца Джека. Вывеска на стене здания гласила: “Эль Прогресо”. Само здание было маленькое, бетонное, внутри – крошечный шкафчик с лекарствами, приткнувшийся в углу. В любой американской ванной можно найти домашнюю аптечку побогаче. В клинике десять пациентов ожидали американского врача.

Фармер с фонендоскопом на шее сел на деревянную лавку. Хайме пристроился рядом, чтобы переводить, – Фармер тогда еще не знал испанского. Пациенты входили по очереди и занимали скамейку напротив. Некоторых вносили, так им было плохо. Фармер рассматривал рентгенограммы грудных клеток: очертания кишащих бациллами инкапсулированных полостей в изуродованных туберкулезом легких; обширные инфильтраты, выглядевшие как белые штрихи на черном фоне, точно перистые облака; пустоты, выеденные бациллами в верхних долях легких. Прикладывая фонендоскоп к груди больного, он словно напрямую подключал ухо к легким и слушал прерывистые дыхательные шумы, называемые крепитацией (когда резко открываются заполненные жидкостью альвеолы), и свистящие дискантовые хрипы (когда воздух с силой пробивается через сузившиеся дыхательные пути).

В области туберкулеза Фармер был экспертом. Будучи еще простым ординатором в Бригеме, он написал методичку по лечению ТБ для персонала. Он постоянно диагностировал и лечил эту болезнь с тех самых пор, как впервые ступил на землю Гаити, где носителями являлись чуть ли не все подряд, а активный туберкулез цвел пышным цветом. И сейчас, изучая истории болезни десяти перуанцев, он замечал отличия от гаитянской нормы. В Канжи пациенты с МЛУ-ТБ обычно рассказывали о терапии, прерванной забастовкой, или наводнением, или внезапным закрытием клиники. То есть у них высокая резистентность проистекала от недостаточного лечения. Но у десяти пациентов из Карабайльо дела обстояли совсем иначе. Они ежедневно принимали лекарства – бесплатно, под эгидой государственной программы по борьбе с туберкулезом, в строгом соответствии с инструкциями, опубликованными ВОЗ. Они прошли химиотерапию согласно стратегии DOTS – это термин Всемирной организации здравоохранения, аббревиатура означает Direct Observation Therapy, Short-Course, “лечение коротким курсом под непосредственным контролем”. Стратегия очень эффективная и недорогая, в “Занми Ласанте” годами руководствовались ею. Фармер считал DOTS самым значительным достижением в области борьбы с туберкулезом со времен изобретения антибиотиков. Он горячо одобрял намерение ВОЗ распространить эту стратегию по всему миру. Но здесь, в Карабальо, по крайней мере для этих десяти человек, что-то пошло не так.