— Я только хотела добавить, что в вашем возрасте, Настя, бэби-долл носить уже просто неприлично!

Вот гадина мелкая!

— Ах ты ж тварь, — шепотом отвечаю я. — Ты меня достала! Я твою крысиную мордочку уже видеть не могу! Забыла, из какой помойки я тебя вытащила? А я напомню. Слушай меня внимательно! Отдавай мне половину денег, так как ты их не отработала, и вали отсюда к чертовой матери! Я отменяю наш договор, потому что все изменилось! Ты мне больше не нужна. И открытый брак не нужен. Поэтому, если будешь умной и отвалишь, то я не скажу Гордею, что сама подложила тебя под него. И тогда он реально поможет тебе избавиться от твоего дружка. Плюс еще сможешь поживиться. Разрешаю тебе подобрать объедки с моего барского стола. А если нет — останешься у разбитого корыта.

Ее губы вдруг растягиваются в гаденькой и злой улыбке.

— Что ж тебе все не так, стерва избалованная? — шепчет она.

И меня буквально передергивает от ужаса. Вместо трогательной и нежной маленькой девочки передо мной стоит взрослая наглая баба. Словно кто-то внезапно сдернул с нее маску. Я смотрю на нее и не понимаю: как это вообще произошло? Что изменилось? Откуда проступили эти чужие черты умудренной опытом гадюки? Даже голос ее изменился. Он стал ниже, глубже, в нем слышна легкая хрипотца.

— Ты все сказала? — спокойно спрашивает она.

Я от растерянности молча киваю, все пытаясь понять, кто эта незнакомка.

— Ладно, — она пожимает плечами.

И вдруг громко вскрикивает и со всего размаху бросается на стол для готовки, полностью приложившись об него лицом. Потом хватает себя за волосы, с силой дергает, вырывает клок и с визгом падает на пол.

Я отскакиваю назад, едва дыша от ужаса. Что происходит? А она, не давая мне прийти в себя, громко вопит, рыдая своим прежним тонким голоском:

— Пожалуйста, не нужно! Прекратите! Мне больно! Гордееееееей!

И тут до меня начинает медленно доходить весь ужас ситуации. Но осознать его в полной мере я просто не успеваю. В кухню смерчем врывается Гордей. Ошалело смотрит на рыдающую на полу Тату, которая держит в вытянутой руке вырванную прядь волос, потом на меня, снова на Тату. Бледнеет, как мел, и отчаянно вопрошает, воздев руки:

— Что ты творишь, Настя?

Он бросается к Тате. Осматривает ее. Эта мерзавка треснулась мордахой об стол сильно, но грамотно. Ее губы разбиты и уже успели распухнуть, но на лице нет ни царапины, ни синяка. А она, зажав в кулаке вырванные патлы, заикается и твердит:

— Я тттолько хххотела сказать, что сняла ее ххаалллатик. А она меня ударила лицом об стол. И волосы… вот… — она так натурально трясется, что даже я впадаю в ступор. Но все же пересиливаю себя и кричу:

— Она врет! Гордей, не слушай ее! Ты не видел, что здесь было! Она пришла, у нее лицо было такое… это невозможно объяснить, нужно видеть, короче, вообще не такое, как сейчас! И она сама об стол ударилась. И потом сама себе клок волос вырвала. Это чтобы меня обвинить! А я сама в шоке. Потому что она вообще не та, за кого себя выдает. Она же просто волк в овечьей шкуре!

Я торопливо выталкиваю из себя слова, и с каждым словом Гордей все больше бледнеет. И его глаза все шире раскрываются.

— Господи, Настя, — он с силой проводит обеими ладонями по лицу, словно вытирая его, — Господи! Ты сошла с ума! Ты себя слышишь вообще? Окстись! Приди в себя! Я прошу тебя!

— Гора, я знаю, как это звучит, — в отчаянье хватаю его за рукав рубашки. — Я понимаю, Гора! Но это правда! Клянусь всем святым! Белкой тебе клянусь!

— Не смей! Слышишь? Не смей клясться ребенком! — он так орет, что даже Тата на миг затыкается, испуганно глядя на него.

Его лицо краснеет, на шее вздуваются вены. Он хочет добавить что-то еще, но захлебывается слюной и замолкает, схватившись за горло. Подлетает к раковине, пьет из-под крана, сдергивает полотенце с крючка с такой силой, что крючок отлетает в угол, вытирает лицо и горько произносит:

— Я так и знал, что из этой затеи с открытым браком ничего не выйдет. И что все это ерунда!

— Да, ты прав, Гордей: это ерунда. Ничего нам уже не поможет, — соглашаюсь я.

Он мечется по кухне, нарезая круги, останавливается и снова орет:

— Нельзя так играть с людьми, как тебе хочется! Чем эта девочка виновата? — он подходит ко мне, хватает за плечи и заглядывает в глаза. — Ну скажи мне: чем? Ты ее сама привела ко мне. Ты впустила ее в дом, теперь выгоняешь. К тому же еще и избиваешь, вырывая волосы. Меня сводишь с ума. Я же сказал тебе: ее отправлю за границу, тебя — к дочери. До завтра-послезавтра потерпеть не могла? Совсем с катушек слетела?

— Да почему же ты веришь ей, а не мне? — сбрасываю его руки и хватаю за воротник рубашки. — После всех этих лет, зная меня, ты вот так легко поверил, что я ее избила? Как ты можешь, Гордей? Да выключи ты уже нижнюю голову и включи верхнюю! Я к ней пальцем не прикоснулась. Это она все сама. Не понимаю, что у нее за план, но он есть! Она все подстроила!

Тата снова начинает рыдать, мелко трясясь на полу.

— Я не могу слышать этот бред! — вопит Гордей, помогая Тате подняться. — Не могу! Ты пугаешь меня, Настя! Ты сейчас выглядишь, как городская сумасшедшая. Нет, слышать не желаю! Я забираю ее в гостиницу. Подожду, пока ты успокоишься, признаешь, что просто сорвалась. Да, это со всеми бывает. И с тобой тоже. И тогда мы спокойно все обсудим.

— Нет, Гордей. Я ее пальцем не…

— Хватит! — отрезает он, выбрасывая руку ладонью вперед. — Стоп! Больше ни слова! Говорить буду я. Если Таты здесь не будет, то и Хлыст сюда не заявится. Ему нужна только она. Так что в одиночестве ты в безопасности. Во всех смыслах. Все будет в норме: и телесное здоровье, и, главное, душевное. Хотя насчет второго я уже не уверен.

Остаюсь одна в пустом доме и тут же бросаюсь к телефону звонить Максу. Рассказываю ему о случившемся. Он молча слушает, тяжело дыша в трубку. Наконец, решаюсь сказать главное:

— Макс, мне нужно поехать к этому Хлысту. Он ее лучше всех знает. Ведь они жили вместе. Я ему заплачу, и он мне все расскажет.

— Даже не думай! — отрезает Макс. — Во-первых, ты его рожу сама видела. Ты ему бабки покажи — он с три короба наврет, лишь бы заполучить на пузырь. Потом сиди и разбирайся, где правда, а где его больные фантазии. Во-вторых, карапузик, у тебя слишком богатое воображение. Татка — упрямая и своенравная девчонка, но не более того, и нечего из нее делать демона и рецидивистку.

— Ты не видел, как она сама себя калечила, Макс! Кроме того, у нее даже голос изменился, когда она со мной разговаривала. Я тебе клянусь: ты бы ее не узнал!

— Ну охрипла, с кем не бывает, — возражает Макс. — И потом… ну как можно у самой себя вырвать клок волос? Да еще и стукнуться лицом о стол? Ты могла ее случайно толкнуть, ненароком, и даже не заметить. Карапузик, ну ты человек творческий, нервный, могла все неправильно понять. И вообще ты сейчас в плену своего воображения