К концу монолога Варшава был уже абсолютно трезвым — словно и не пил ничего. Договорив, он резко ушел не прощаясь, а Тульский долго смотрел ему вслед. Через несколько дней Артур подал документы в топографический техникум…

30 октября 1982 г.

…После того как Артем, окончив школу, поступил в Университет на биолого-почвенный факультет — в его жизни мало что принципиально изменилось. Он по-прежнему занимался боксом, а все свободное время проводил в отделениях милиции Василеостровского района, где его отец командовал уголовным розыском. Боль от сломанной судимостью судьбы (Артему долго казалось — сломанной навсегда и бесповоротно) потихоньку притупилась, жизнь свое взяла и потекла по-прежнему. Отец и сын по молчаливому взаимному согласию старались не вспоминать печальный факт из биографии Артема — по крайней мере, не вспоминать вслух. А не вслух… Условная судимость Токарева-младшего и сама о себе напоминала. Артем лишь догадывался, чего стоило отцу сделать так, чтобы его, судимого, приняли в Университет — благо, что находился храм науки на территории Василия Павловича и преступления уголовные в храме совершались иной раз похлеще, чем в шалмане. Токарев-младший не хотел быть биологом, но понимал, в принципе, необходимость высшего образования. Так почему бы и не на биолого-почвенный? Тем более, что туда было легче попасть по так называемому «спорт-набору», да и у отца кое-какие «оперативные позиции» имелись.

Учился Артем хорошо, но без огонька, который зажигается лишь от любимого дела. А парень — так уж вышло — любил уголовный сыск, понимал, что безнадежно, но все равно — не разлюбливалось… Иногда Артему казалось, что вдруг — произойдет что-то очень героическое, важное — с его участием — и тогда судьба переломится в обратную сторону, тогда поймут и разберутся… Кто будет понимать и разбираться, он сформулировать не мог, но считал, что главное — не отходить от мечты, даже если она и разбилась вдребезги. Большинство районных оперов историю Токарева-младшего знали, а потому относились к нему сочувственно — как к своему, несправедливо попавшему в штрафбат. Но не жалели и не сюсюкали — чтобы не унижать и на больной мозоли лишний раз не топтаться. Пожалуй, меньше всех из-за условного срока расстроилась мать (она и узнала-то все — постфактум), которая, честно говоря, даже обрадовалась в глубине души, что появилась серьезная причина, не позволяющая любимому сыну идти служить в презираемую ею милицию. Прямо она, конечно, сыну ничего такого не говорила, но… В общем, когда Артем стал студентом, от матери он отдалился еще больше, хотя любить меньше не стал. А вскоре мать со своим новым мужем уехала в Индию — он там работал в торгпредстве — и общение с ней в основном пошло через письма. Письма мама писала такие длинные, что у Артема не всегда хватало терпения дочитывать их до конца… Василию Павловичу она не писала (если не считать приветы в конце писем сыну), а вот Токарев-старший однажды сына удивил: как-то раз Артем проснулся среди ночи и увидел, что отец держит в руках письмо, которое пришло накануне, и которое «ненаглядный сынулечка Темочка» лишь бегло просмотрел наискось.

Отец же читал так внимательно, что даже не заметил, как проснулся сын. Впрочем, Артем тут же закрыл глаза и сделал вид, что вовсе не просыпался. Жили Токаревы все в той же коммуналке…

…Заканчивавшийся октябрь навевал тоску и уныние. В Питере вообще самое унылое время — как раз конец октября и ноябрь, хотя — есть и любители именно на эту пору, но Артем в их число не входил. Он не любил позднюю осень с ее грязью и сыростью.

В 16-м отделении милиции оперативный состав также предавался унынию, и единственной брезжившей где-то в недалеком будущем перспективой веселья были приближавшиеся ноябрьские праздники вместе с Днем милиции. Но до этих праздников надо было еще дожить. Настроение у сотрудников было такое, что никому не хотелось даже выходить из кабинетов — даже операм по «карманной тяге» — а это уже примета, знаете ли, поскольку именно эту категорию оперов как раз труднее всего было именно в кабинеты запихнуть…

Примостившийся на краю старенькой разбитой тахты Артем с легким удивлением слушал, как валявшийся на той же тахте гроза карманников старший оперуполномоченный Сергей Лаптев вяло пытался «уйти в отказ», разговаривая по телефону с доверенным лицом № 2985/81.

— …Слушай, а ты на завтра, там, или на выходные лучше — перенести не могешь?

Эбонитовая сталинская трубка, перемотанная изолентой и впитавшая за долгие годы ВСЕ возможные гостайны, буквально взорвалась возмущением — так что Лаптев, поморщившись, оторвал ее от уха:

— Ты что, Лаптев, гудрона пожевал?! Как я гастролерам буду указывать?! Вы, мол, лучше в Летнем саду пощипайте… Там Толстой гулял!!! Я тебе что гутарю — эти дни на Урицкого зря-пла-та! Мы работаем, Лаптев?

Старший оперуполномоченный вздохнул, снова прижал трубку к уху и примирительно бормотнул:

— Нина, не хипешуй… У меня же и другие дела…

— Лаптев, — сказало в трубке доверенное лицо. — Я тебя четыре года бесплатно стригу… А ботиночки демисезонные ты мне так и не купил… Чавкаем-с. Вот и все твои дела!

— Не купил, — согласился Лаптев. — Ну, так Нина… Денежек-то — хрю-хрю.

— Да ну тебя, с ботинками вместе!

Опер совместил вздох с зевком и положил трубку на пол — оттуда доносились громкие прерывистые гудки.

Доверенное лицо Лаптева — Нина — заведовала детской парикмахерской на Железноводской улице и имела несколько странные пристрастия — влюблялась исключительно в блатных и притом — в карманников. Доходило уже и до того, что она с ними «выходила на линию», сама, правда, пока еще не воровала, а только так — просто «зырила». Но, учитывая ее бешеную энергию и общечеловеческое свойство развиваться в своих начинаниях, никто из знавших ее оперов (а она обстригала чуть ли не все отделение) ручаться бы за ее законопослушное будущее не стал бы…

— Трубочку прибери, — моргнул Артему Лаптев и скроил морду, как у умирающего Ивана Грозного. Токарев вздохнул и положил мезозойскую трубку на такой же ископаемый аппарат. Лаптев закрыл глаза и сделал вид, что засыпает, а потому не замечает укоризненного взгляда младшего товарища.

— Не пойдем? — выждав тактичную паузу, безнадежно спросил Артем. Упрека в его вопросе почти не чувствовалось, но старший оперуполномоченный умел ловить нюансы, а потому засопел и вдруг заорал, как будто его режут:

— А вот у меня — ботинки прохудились! Носки третий день мокрые — воняют!!! А?!! И всем — насрать!!!

Кабинет Токарева-старшего находился через две двери от лаптевского. Василий Павлович как раз пытался с помощью тупого красного карандаша вычертить кривую успехов по профилактике преступлений по линии хищений с автотранспорта. Сама-то профилактика, честно говоря, отдавала запахом лаптевских носков, поэтому надежда была только на густой красный колор (который и не такое покрывал и замазывал) и твердую штабную руку — но ее-то как раз и заставил дрогнуть дикий вопль про ботинки, носки и про «насрать». Василий Павлович тихонько матюгнулся, спешно достал из-под ножки стола скукоженную старательную резинку, попытался аккуратно провести ею по листу — и порвал бумагу на том месте, где было написано «согласовано». Токарев-старший вскочил, запустил резинкой в стенку и побежал к Лаптеву в кабинет — а там старший опер окончательно принял вид упокоившегося русского царя с Артемом (в качестве скорбящего боярина) в изножий.