Русаков и Наташа приближались к площади кратчайшим путем — улицей Юности.

А там, впереди, слышались крики и страшный гул ревущей многотысячной толпы, из-за крыш не­высоких строений поднимались клубы черного дыма. Тысячи людей стояли на балконах и на кров­лях, глядя в одну сторону, и у всех на лицах было одно общее выражение какого-то завороженного, оцепенелого любопытства.

— Все! — крикнул на бегу Русаков, на миг обер­нувшись к еле поспевавшей за ним Наташе. — Это катастрофа!

Подступы к площади были перекрыты особенно плотно, и туда никого не пропускали. Но эта при­метная пара почему-то всюду проходила беспрепят­ственно, словно по чьему-то волшебному слову стражи порядка и в форме, и в штатском, и в пят­нистом зеленом и сером камуфляже расступались перед ними, открывая проход.

И вот последний бросок — и они оказались перед баррикадой из намертво сдвинутых и притер­тых друг к другу разноцветных поливальных и сне­гоуборочных машин.

Сомнений не было — стратегия городских влас­тей, выставивших войска против демонстраций, была предельно проста и по-своему эффективна: тысячи людей загнали, как в мешок, на огромную площадь и заперли выходы на прилегающие улицы и переулки, вопреки, казалось бы, очевидной логи­ке — чтобы, бросив на штурм против демонстран­тов силы милиции и войска МВД, рассеять их толпы и дать возможность разбежаться. Выходило так, что тут была изначально запланирована боль­шая кровь.

Гул огромной разъяренной человеческой толпы был чудовищен. Слышались пронзительные жен­ские визги, яростные выкрики, раскатистые труб­ные приказы сразу из нескольких радиоустановок и мегафонов.

Головы, головы, сотни искаженных гневом, во­инственным азартом, страхом и яростью лиц...

На площади была почти одна молодежь. Где-то там, вдали, ближе к громадным серым бастионам административных зданий, где, видимо, был эпи­центр побоища, виднелись блестящие на солнце каски и щиты омоновцев и солдат спецназа. Отку­да-то, непрерывно гудя, сквозь скопище людей к горящим автомобилям медленно пробивались крас­ные пожарные машины. От улицы Юности, так же раздвигая толпу, двигались четыре боевые машины пехоты и специальные цистерны с брандспойтами.

Русаков не мешкая вскочил на подножку снего­уборочной машины, схватился за кронштейн боко­вого зеркала, подтянулся что есть силы и перемах­нул через капот двигателя. Наташа отважно кину­лась за ним, но, поняв, что повторить то, что он сделал, не сумеет, принялась карабкаться по высо­ким стальным снегоуборочным щитам, стараясь не потерять из виду своего Русакова.

А он, стоя на высоком крыле этого оранжевого «ЗИЛа» и в ужасе глядя сверху на раскинувшееся перед ним дикое столпотворение, оглянулся на миг и, увидев ее, закричал что есть силы, чтоб пере­крыть этот гром и гул:

— Наташка, не смей! Не смей туда! Назад!

Но она не слышала, да и не стала бы слушать его. Она должна была быть с ним рядом, везде и всюду, что бы ни было, чем бы ни кончилось. На миг глаза их встретились, расширенные от ужаса и полные любви, — один короткий, как выстрел, переполненный чувствами взгляд.

И ни он, ни она не заметили, что те шестеро, что скрытно и ловко преследовали их, перебегая от дома к дому по тротуарам, в эти мгновения непри­метными серыми тенями скользнули под перегоро­дившие улицы машины, быстро, ползком, пробра­лись под ними, под грязными рамами и осями и очутились на бушующей площади одновременно с Русаковым и Наташей.

Русаков еще раз оглянулся, пытаясь увидеть свою любимую, но уже не различил ее в кипящих волнах людских водоворотов. Они подхватили, ув­лекли и понесли их в разные стороны, все дальше и дальше друг от друга. А она еще видела его, уноси­мого этими страшными, неудержимыми людскими бурунами, свивающимися в спиральные потоки.

Противостоять этому было невозможно, как-то воздействовать, остановить, удержать — нечего было и пытаться. Заведенная, озверевшая от страха и бешенства толпа словно превратилась в неисто­вое, обезумевшее существо, и это существо испус­кало во все стороны волны дикой, слепой ненавис­ти. И наверное, ничего страшнее этого самоубийст­венного порыва не было и не могло быть. Сотни людей рвались куда-то, бежали, толкая и отшвыри­вая друг друга.

Одних уносило на периферию, других затягива­ло в самую гущу, прямо к эпицентру этого пекла, туда, где мелькали в воздухе руки с железными пал­ками, обрезками труб, стальными заточками и чер­ными резиновыми дубинками. Повсюду над голова­ми качались гневные рукописные плакаты и флаги практически всех движений — красные, профсоюз­ные голубые, монархические бело-желто-черные и бело-сине-красные российские триколоры, к кото­рым тянулись чьи-то руки, чтобы вырвать их, рас­терзать на клочья и посрамить.

Что есть силы работая локтями, Наташа, задыха­ясь, пыталась пробиться туда, где время от времени еще мелькала, то исчезая, то появляясь, светлая копна волос Русакова. Ее плащ уже был разорван в нескольких местах. Вдруг она оглянулась, будто оч­нувшись, и вгляделась в лица. И словно какое-то прозрение пришло на миг. Сегодня была совсем не та толпа, что вчера. И вовсе не потому, что энергия гнева и ненависти выкатила на улицы во много раз больше людей, чем накануне. Это были другие люди, другие лица. И по совершенно ошалелым и пустым глазам двух или трех парней, бесновавшихся около нее, она поняла, что они были вдребезги пьяны. От них разило дешевым сивушным пойлом.

И это были... нет-нет, это были не студенты. Чего-то особенного, присущего именно студенчест­ву в этих лицах вокруг не было ни капли. Скорее всего, молодые безработные работяги, ребята с ок­раин и из пригородов. А еще — бесчисленная лави­на уличной шпаны, коротко стриженных и наголо бритых «правобережных» и «левобережных», кото­рых кто-то, наверняка намеренно, созвал и влил в студенческие колонны, науськал и натравил на этого общего врага, и теперь, забыв о вечной взаим­ной ненависти «левых» и «правых», они были едины в порыве слепой энергии разрушения.

Ну точно, верно! Она своими глазами успела заметить, как кто-то торопливо и почти не таясь вытаскивал из карманов и из-за пазухи бутылки с водкой и портвейном и щедро раздавал, рассовывал, пускал по цепочке, и жадные руки подхватывали, тянулись к ним, рвали друг у друга эти дармовые и загодя откупоренные бутылки и тут же присасыва­лись, хлебали, давясь, и передавали другим.

Неожиданно чья-то потная рука с дикой силой схватила ее за запястье. Кто-то другой рванул сзади плащ. Ошалелая, мерзкая физиономия гоготала и приплясывала перед ней. Она шарахнулась в сторо­ну, полетели последние пуговицы с ее плаща, и сразу несколько рук, потных и цепких, как огром­ный ядовитый паук, вцепились в нее, впились, ух­ватив за грудь, а кто-то уже с блудливой проворнос­тью скользил вверх по ноге, разрывая колготки и задирая юбку.

Словно молния с треском разрядилась в голове с предельно ясной мыслью, что вот сейчас она упадет и эти скоты, будто стая шакалов, навалятся на нее, спеша добраться до мяса беззащитного подранка.

— Ух вы, га-ады!