Это печальное утверждение Брюер подкрепил, отпив из кружки с полпинты налитого туда эля и смачно облизав губы.

– Да, в этом-то вся причина, – негромким тоном согласился Уорик. – И я готов встретить его.

Дерри поперхнулся новым глотком, разбрызгав по сторонам пену.

– Ты не сможешь всю зиму продержать свою армию в Лондоне, милорд. Займи еще у приорств и построй свои казармы. Вот тебе мой совет. Парламентские колеса крутятся медленно. Потом они оплатят тебе израсходованные на войну средства, но сейчас ты не можешь позволить себе остаться без денег.

– Боже милостивый, а ведь когда-то я был самым богатым человеком Англии!

– Да, милорд, старое мое сердце разрывается от сочувствия, учитывая все те невзгоды, которые вам пришлось пережить, – проговорил Брюер, обращая взгляд к золотым кольцам на пальцах собеседника. – Нисколько не сомневаюсь в том, что все это злые сплетни, однако я слышал, что ты позволил капитанам своих кораблей именем короля Генриха захватывать торговые суда других стран в качестве платежа за услуги. Некоторые могут назвать этот поступок пиратством, милорд, однако я не принадлежу к числу людей, склонных сразу переходить к обвинениям или даже особо озабоченных этой темой, до тех пор пока не приходится выслушивать жалобы обиженных. Если реставрация Ланкастера не принесла тебе денег, то пусть будет так, как я говорю, – обратись к заимодавцам, чтобы они помогли тебе пережить эту зиму. Года через два или три ты снова разбогатеешь, когда люди увидят, что в стране воцарился мир. Все купцы ненавидят одну вещь – войну. Безжалостных пиратов, похищающих их товары, армии, пожирающие имеющийся в наличии провиант… Да, сынок, деньги приходят во время мира. Война прекращает торговлю, а торговля – это кровь в наших жилах. Говорят, что Генрих Пятый назанимал столько, что едва не разорил Лондон. И если б он не победил и не захватил уйму всякого добра, что ж, возможно, мы с тобой уже разговаривали бы по-французски… а это плохо, действительно плохо, мусье.

– Но до тех пор мне приходится полагаться на засевших в парламенте старых баб, так выходит по-вашему? – едким тоном спросил Уорик. Лицо и шея его побагровели при мысли о том, как много начальнику тайной службы известно о его приготовлениях. – Но я полагаюсь на вас, Брюер, и жду, что вы скажете мне, где засели Йорк и Глостер, чтобы я мог добраться до них и нанести свой удар.

Зная за собой способность смущать собеседника взглядом, Дерри пристально уставился на графа и смотрел на него, пока тот не потупился и не обратил свой взгляд к недрам собственной кружки.

– Ты воспользовался… э… джентльменским подходом к подобным вещам, милорд. Сдержанным… и я восхищался тобой, – сказал Дерри.

– В самом деле? Ну, я был лишен прав, моего отца убили, Брюер. Теперь я не настолько зелен и не настолько терпелив. Я хочу, чтобы эта история закончилась, и мне безразлично, каким образом падет Эдуард Йоркский. Если он сломает шею, свалившись с коня, или его заколет очередная любовница, я буду одинаково счастлив. Попробуйте, если сумеете. Если он возвратится в Англию, я не могу уже ни за что поручиться. Вы меня понимаете? Брюер, я сражался рядом с ним при Таутоне. И знаю этого человека. Если мы не сумеем остановить его до того, как он поднимет свой флаг на нашем берегу, мы можем потерять всё, что отвоевали. Всё.

Дерри Брюер, скривившись, осушил еще одну кружку отличного коричневого эля, ощущая, как поплыла его голова. Люди его во Франции и Фландрии разыскивали следы братьев Йорков. Ходили многочисленные слухи, выпущены были все голуби, и их пришлось везти обратно на континент. На все ушло достаточное количество времени, однако он никак не мог избавиться от того чувства, что песочная склянка уже разбита об стену. Море огромно, и любой флот затеряется на его бездонном просторе, словно какая-то щепка. Континент темен и бесконечен даже для шпионов короля Луи. Рыгнув, Дерри поставил кружку на стол и, кивнув Уорику, поднялся на ноги, чтобы исчезнуть в пропитанной дождем тьме.

* * *

До смотрел на серое море, а солнце за его спиной опускалось за горизонт. Он считал вечер своим любимым временем дня, когда золотые лучи и серые волны складывались в огромный узор, уходивший в дальнюю даль и пересыпанный белыми барашками. Он смотрел на море со своей горки, как всегда, в одиночестве. Какое-то время ради компании он завел одноглазого пса, однако деревенский мясник разболтал об этом всей округе, и все дружно решили, что он не сможет наблюдать за морем, если будет играть с собакой. Его заставили оставлять пса дома, и тогда животное, конечно же, бесследно исчезло – прямо как утренняя роса. Мама его сказала, что собака шмыгнула в дверь и больше не вернулась, однако До подозревал, что мясник перевел несчастное животное на начинку для гадких пирожков, которыми торговал весь базарный день. Мясник звал его Джеком До и всегда хохотал при этом, как будто сказал что-то смешное. До было уменьшительным от Дэвида, и ничего более. Ему нравилось быть До. Ему бы понравилось быть и Джеком До, если б это имя не придумал мясник.

Он вздохнул. Ему было уже четырнадцать лет, только вот одна нога его оказалась слишком кривой для того, чтобы он мог зарабатывать на пропитание мужским трудом – так говорили все. Он умел только стоять, уставившись в точку, пока его толчком или пинком не выводили из этого состояния, так что люди определили его в дозор, на холм, к стоявшей на его верхушке крохотной хижине, которой можно было пользоваться в случае дождя.

Он мочился в кустах и опорожнял кишечник в находившейся поблизости небольшой впадине под чудесным молодым ясенем, за который удобно было цепляться, спускаясь вниз. В полдень мама приносила ему несколько вареных яиц или кусок мяса и хлеб, в зависимости от того, что у нее оставалось… а в конце месяца местные купцы платили ей за его труды. Такая жизнь была не слишком плоха, и ему приходилось смиряться с ней. Летом, в погожие дни, на вершину холма поднимались и другие люди – порадоваться ясному солнышку, полюбоваться видом. До ненавидел такие дни и этих людей, становившихся за его спиной и прислушивавшихся к тому, что он бормочет себе под нос. Плохо становилось и когда вдова Дженкинс, прихрамывая, поднималась, чтобы провести на холме ночную смену, однако они обменивались разве что кивком. За два года она не сказала ему ни единого слова, и это было отлично. Он жил один так давно, что не знал, как может быть иначе.

Мама говорила ему, что вдоль всего берега, уходившего много дальше, чем он мог видеть, дежурили мальчики и дураки. До не знал, можно ли верить ей, когда она одно за другим выкладывала названия городов, которых он не знал и в которых не мог побывать. Они были для него дальними краями, и До даже не мог представить чистую городскую публику, каменные города и мощеные дороги. Иногда ему снилось, что он отправляется на юг повидать подобных себе, что, загорелый и здоровый, поднимается вверх по склонам и как равный обменивается с ними кивком. Такие сны всегда заставляли его улыбаться, хотя он прекрасно понимал, что не способен на подобные путешествия. До находился на вершине холма в любую погоду и каждый год видел, как зеленеют, золотятся и опадают листья. Холм свой он знал лучше всех живых людей и научился любить его в своих наблюдениях так же, как любил начинавшееся за холмом море во всех его красках и настроениях.