– В чем? Она пойдет в хозяйственный магазин резать стекло? – без всякой иронии интересовался отец.

– Мы еще узнаем. Пока это неизвестно. Она сама еще не знает, она ведь только подросток. Ее будущее скрыто завесой судьбы, но настанет день… – Мама напускала таинственности в этот вполне житейский узелок семейной жизни, надеясь, что интонация фатума скорее доберется до сознания мужа, чем обычные логические доводы.

– Думаешь? – сомневался Хачик.

– Уверена!

– Но ведь девочка…

Тут он вспомнил, что дон Вито Корлеоне всего себя отдавал детям, при этом умудряясь держаться от них на расстоянии. Как и подобает настоящему мужчине. Собственно, он и затеял свой не слишком легальный бизнес только для того, чтобы четверо детишек – трое мальчишек и невесть какая красивая девочка (мои сестрицы были явно симпатичнее), чтобы все они были счастливы и, главное, чтобы их будущее определилось в нужном направлении – подальше от криминальных соблазнов улицы и поближе к читальному залу какого-нибудь университета. Уважаемый Вито не вмешивался в процесс воспитания малышей, целиком доверяя в этом деле своей почтенной жене – заботливой итальянке, а также американской системе образования. У Хачика не было ни секунды сомнений в том, что мама воспитывает нас хорошо, только вот его мечты парили выше доверия. И он так и не спросил у Светки, чего же она сама хочет – в кружок «Умелые руки» или в фортепьянный класс с чопорной не по-кавказски преподавательницей?

Светка ненавидела свое пианино. Нельзя сказать, что она не проявляла усердия, но при взгляде на элегантную, как коллекция «Армани», и скучную, как она же, клавиатуру у моей сестры портилось настроение. Она жаловалась на боли в животе, в суставах и в голове. Она прикидывалась одержимой внезапным порывом к математике. Она усаживалась в садике и подолгу вглядывалась в землю, для верности брала дедушкину лупу и делала вид, что увлечена жизнью насекомых, и, конечно, забыла о том, что у нее через неделю отчетный концерт. А потом, после многократных напоминаний матери, снова жаловалась на боли в пояснице. Конечно, конечно, Светка брала пример с бабушки, которая называла любые недомогания:

– У меня приступ!

Люся не раз говорила дочери:

– Твое спасение в честности. Подойди к нему и скажи, что больше не хочешь заниматься музыкой.

Светку передергивало от такой перспективы.

– Я лучше умру.

– Но почему?!

– Он расстроится, а я буду чувствовать себя виноватой.

– Когда-нибудь тебе придется это сделать.

– Мама, может быть, ты?

– Э, нет, моя дорогая. Я это я. А это твоя проблема. И потом, кто тебе сказал, что я с ним не говорила? Но он всегда будет иметь возможность сказать: «Это твое мнение. Это ты так думаешь. А что думает наша дочь?» Поняла меня?

– Поняла, – хмуро отвечала Светка и худо-бедно дотянула до шестого класса музыкалки, порадовав отца выпускным экзаменом.

Это было открытое мероприятие – в зале сидели родители, принаряженные братья и сестры. Многие принесли цветы для педагогов и своих даровитых чад. Светка отыграла программу, снискала жидкие аплодисменты и убралась за кулисы. Папа сидел торжественный и счастливый. Но потом на пороге музыкальной школы дочь сообщила ему, что бросает обучение. Он был обескуражен.

– Неужели ты сам не видишь, как я играю? Я даже младшим в технике уступаю.

– Но как же так? – лепетал отец. – Я же видел – ты играла!

Сестра объяснила, что для того, чтобы быть хотя бы на стойком среднем уровне, ей приходится пахать в три раза больше, чем остальным. Слишком велики нагрузки. И слишком слабо Светкино дарование. Она пообещала не бросать музыку совсем, а заниматься «для себя» с каким-нибудь частным педагогом, который устроит родителей. Это был разумный компромисс, на который отец, поразмыслив, пошел.

Итак, Света стала посещать веселого частника, который принимал учеников в клубе глухонемых, снимая там каморку с фортепиано, явно не нужным хозяевам клуба. Старичок-музыкант без устали травил театральные байки, так как всю свою жизнь провел в оркестре ереванской оперы, и вот уже четыре с половиной месяца разучивал со Светой «Лунную сонату». Бетховен и сам, наверное, в райских кущах возненавидел свое произведение, слушая, как моя сестрица терзала инструмент. А мы возненавидели Бетховена. Она делала ошибки в одних и тех же местах. Она спотыкалась каждый раз, когда мягкая пассивная прелюдия начинала вливаться в поток «разработки музыкальной темы», то есть из первой части переходить во вторую. До третьей части Света не добиралась. Ей приходилось начинать снова и снова. Но на должной ноте в определенном такте она опять попадала по соседней клавише. Я, ожидая этого, заранее хихикал, пытаясь сбить Светку раньше, но она мужественно доходила до фатального такта, как до колючей проволоки, государственной границы, и только тогда сбивалась, будто получала разряд электрического тока. Я дразнил ее бездарной, а она бегала за мной, пыталась отлупить. Раздражало ее и дедушкино чаепитие, и бабушкино похрапывание во время послеобеденной сиесты.

Но, справедливости ради, небыстро, но дело двигалось. Раз сестра возвращалась домой с вечернего занятия. Шла себе, грезила о том, как станет взрослой, как будет красивой и талантливой и научится так играть на фортепиано, что однажды удивит гостей на случайном дне рождения. В сгущающихся сумерках зажглись фары какого-то автомобиля. Светка придумывала, во что же она будет одета в этот день, который еще не наступил, но который обязательно настанет. Она мысленно выбрала белое платье-халат – простое, даже строгое, застегивающееся на пуговицах спереди. Но в ушах ее будут маленькие сережки-гвоздики с чистыми, как слезы, бриллиантами. Машина поехала за Светой. А та уже придумала, что в просторной комнате, в «зале», в тех же гостях, окажется молодой человек – высокий сероглазый красавец с русой шевелюрой. Он будет не просто высок – он на десяток лет старше нее. Он заметит ее, как она появится в комнате, но подойдет не сразу, будет наблюдать за ней издалека. И только когда она сядет за рояль, наигрывая сложную, но прекрасную пьеску, он возникнет рядом и поможет справиться с произведением – ведь там будет кусочек для игры в четыре руки…

Почему мы так расслабились? Почему мы решили, что созданы для счастья и дорога, по которой ведет нас отец, будет всегда ровной? И почему Хачик решил, что он в состоянии учесть все извивы пути, неожиданности, уготованные поворотами, гулкие биты взволнованных сердец, страх, сомнения? Отчего же папе казалось, что он способен держать все это под контролем? А почему нет? Ведь на его стороне был мощный союзник – дон Виторио Корлеоне.

Со временем дон Корлеоне стал казаться мне кем-то вроде ангела-хранителя, святого, которому можно поставить в церкви свечку и нашептать: «Дон Вито, дон Вито, пусть все будет хорошо…» И некоторое время эта мантра работала. Вместе с папой и мы уверовали в вечные блага.

Мы не просто считали себя хозяевами жизни – так оно было на самом деле. Отчасти так, но близко к идеалу. В Ереване в те годы автомобиль на ходу считался редкостью. А у нас имелась хорошая немецкая машина. Официально бензина не продавалось, а тот, плохо очищенный, что удавалось достать «по коммерческим», то есть баснословным ценам, большинству был не по карману. Но для моего отца не существовало ограничений. И свой генератор имелся, поэтому в доме горел свет, было тепло, и газ на кухне сулил ужин не только нам, но и обнищавшим соседям. Мы были не просто хозяевами жизни – мы в этой жизни были дома. И все же мы потеряли бдительность…