К середине июля за доллар давали уже четыре миллиарда марок, и ее курс продолжал быстро падать. К этому времени французы заподозрили, что марки, которые Кёльн получал из Берлина, тайным образом переправляются в Рур для оплаты тех, кто осуществлял «пассивное сопротивление». Английскому представителю в Верховном комиссариате с трудом удалось предотвратить введение эмбарго на транзит поездов с денежными знаками из Берлина в Кёльн. Кстати, в сентябре выяснилось, что правительство рейха действительно подпитывало «пассивное сопротивление», используя весьма хитроумную схему: на самолетах британской компании «Инстоун Эрлайнс» банкноты доставлялись в Амстердам, оттуда переправлялись в банки Трира, Кобленца и Аахена, через которые но тайным каналам они попадали, наконец, в Рур. Разумеется, накладные расходы на такие операции были чудовищно велики, и это еще больше перенапрягало германскую экономику.

К концу лета экономическая ситуация в Кёльне еще более ухудшилась. Новый урожай не принес облегчения: цены, даже с учетом индексации, непрерывно росли, особенно на картофель. На оккупированной территории вспыхивали волнения, полиция не справлялась; в Золинген для наведения порядка пришлось послать роту английских солдат. Последней каплей стала стачка берлинских печатников в начале августа. Станки остановились, банкноты из центра перестали поступать в Кёльн, и местные служащие, трамвайщики, строители, медсестры, не получившие своей ежедневной зарплаты, тоже отказались выходить на работу. Это была катастрофа. В городе начали циркулировать слухи, что для Кёльна лучше всего было бы получить статус «вольного города» по типу того, что был предоставлен Данцигу, и что этот проект вот-вот станет реальностью. Аденауэр выступил с официальным опровержением, но это не помогло. В остальном Рейнланде вновь оживились сепаратисты. В архиве британской части Верховного комиссариата сохранилась датированная 25 августа запись беседы с представителем немецкой полиции; тот сообщил, что «не может предсказать, что будет даже через две недели; если марка еще упадет, рост мятежей неизбежен».

В Берлине, впрочем, ситуация была не лучше. 11 августа социал-демократы в рейхстаге выразили недоверие правительству Куно. Оно пало.

Новым канцлером стал Густав Штреземан. Для президента Эберта это был отнюдь не очевидный выбор. Штреземан был хорошим оратором, умевшим в своей риторике использовать разные регистры — от острого сарказма до возвышенного пафоса, — но он возглавлял самую немногочисленную фракцию Германской народной партии. Помимо всего прочего, он был берлинец до мозга костей (его отец был владельцем небольшого пивного заведения в рабочем квартале на Кепеникштрассе), и его чисто берлинский юмор порой не всеми воспринимался адекватно. У него была крайне невыразительная внешность: маленький лысый человечек, некоторые говорили, что он похож на стареющего официанта-итальянца.

В его прошлом было немало темных пятен. До войны он входил в партию национал-либералов, открыто выступал в поддержку империалистических притязаний Германии, а во время войны не только требовал аннексии Бельгии, но настолько апологетически вел себя в отношении военного командования, что заслужил характеристику «приказчика при Людендорфе». При всем при том ему было суждено стать самым успешным политиком Веймарской республики. До самой своей смерти, последовавшей в 1929 году, он не отказался от своих сугубо националистических убеждений, но был достаточно прозорлив, чтобы понять: Германия сможет достичь того, чего она желает, только убедив соседей, что они могут не опасаться германской агрессии. В осуществлении своего курса Штреземан проявлял необходимую политическую смелость.

Таким смелым актом, первым в его роли канцлера, было обнародованное 26 сентября решение прекратить «пассивное сопротивление». Когда в прессу проникли первые утечки о еще находившемся в стадии подготовки решении, это вызвало бурю протестов и обвинений в адрес нового канцлера. Ответ Штреземана апеллировал к разуму: денежная система практически перестала функционировать, средний класс разорен, города выпрашивают милостыню, правительство просто не имеет ни возможностей, ни средств, чтобы продолжать прежнюю политику. Министр финансов Ганс Лютер получил от него поручение подготовить в течение нескольких месяцев денежную реформу, которая покончила бы с гиперинфляцией; пока же был объявлен режим строгой экономии.

Для Рейнланда первые шаги нового правительства обернулись худшей стороной: Лютер дал понять, что там не должны больше рассчитывать на автоматическое продление субсидий, и, хуже того, информация об изменившейся позиции центра попала в прессу. Еще до этого Аденауэр всерьез подумывал о возрождении идеи Рейнско-Вестфальской автономии внутри рейха. Он даже имел встречу с французским Верховным комиссаром Полем Тираром но вопросу о возможной эмиссии особой валюты для Рейнланда; правда, инициатива этой встречи исходила не от него, а от английской стороны, притом Аденауэр заранее проинформировал об английской инициативе Штреземана и получил от него добро. Однако демарш Лютера менял всю ситуацию: рейнландцев буквально толкали в объятия сепаратистов.

В этот сложный момент Аденауэра подвел воспалившийся аппендикс, его срочно госпитализировали, обнаружилась опасность перитонита, была сделана срочная операция. Конечно, к первому лицу в городе медики отнеслись с особым вниманием. Это обстоятельство, а также здоровый образ жизни, который сказался на общем тонусе пациента, быстро поставили его на ноги. Он провел в больнице две недели, затем взял отпуск на восемь дней, с 15 но 23 октября, который провел с Гусей в монастыре Мариахильф в Бад-Нейенаре, после чего вернулся, еще не вполне в форме, к исполнению своих служебных обязанностей.

За время его отсутствия произошло немало драматических событий. Штреземан успел уже подать в отставку и через три дня вновь обрести канцлерство. Новое правительство, пост министра финансов в котором вновь получил Лютер, приняло в качестве основы для будущей денежной реформы проект, разработанный политиком националистического толка Карлом Гельферихом: предусматривалось создание особого Рентного банка, который должен был получить права на ипотеку со всех земель сельскохозяйственного и промышленного пользования, общая стоимость ипотечной ренты образовала бы его уставный капитал, этот капитал, в свою очередь, должен был стать финансовым обеспечением для выпуска «рентной марки», призванной заменить собой обесцененные денежные знаки, циркулировавшие в стране. Правда, Гельферих намеревался привязать курс марки к цене ржи — основной культуры в германском сельском хозяйстве. Эта идея была довольно нелепой, и Лютер вместе с Ялмаром Шахтом, тогда еще владельцем небольшого банка в провинциальном Дармштадте, вскоре взлетевшим до поста президента Рейхсбанка, внесли небольшую, но существенную поправку — привязали марку к золотому стандарту. Схема оказалась удачной. 15 октября Рентный банк начал свою деятельность, на середину ноября было намечено введение рентной марки. Дни инфляции были сочтены.

Все эти тонкости прошли мимо Аденауэра. Если бы он вник в них, то скорее всего одобрил действия Штреземана и Лютера, но не будем гадать. В то время все для него затмил фейерверк политических новостей. 21 октября люди из «Движения за свободный Рейнланд» под руководством Лео Деккера захватили аахенскую ратушу и провозгласили «Рейнландскую республику». Через два дня два других авантюриста, Йозеф-Фридрих Маттес и Адам Дортен, организовали захват общественных зданий в Висбадене и Трире, затем последовали аналогичные акции в Майнце и в Бонне. Беспорядки охватили Кобленц — резиденцию верховных комиссаров. В Кёльне, согласно донесению местного военного коменданта, «все было спокойно», но и там ситуация приближалась к точке кипения. По всему Реинланду появились плакаты, извещавшие о французской поддержке сепаратистского движения (что ни у кого и без того не вызвало сомнений) и о том, что Тирар лично утвердил конституцию и временное правительство Рейнланда (вот это уже было искажением истины: на такой открытый акт французский Верховный комиссар все-таки не решился).