Итак, на следующие выходные мы отправились в «Машопи». Вилли и я. Мэрироуз. Тед, Пол и Джимми. Был поздний вечер пятницы. Мы задержались, поскольку в тот вечер у нас было партийное собрание, посвященное обсуждению «политического курса». Как обычно, речь шла о том, как вовлечь африканские массы в активную деятельность. Дискуссия получилась желчная из-за нашего официального раскола, однако не помешавшего нам в тот конкретный вечер считать себя единым целым. Нас было около двадцати человек, и дискуссия завершилась тем, что, хоть мы все и сошлись на том, что принятый «политический курс» был «правильным», мы также признали, что результатов он не приносил никаких.

Погрузившись в машину со своими сумками и вещевыми мешками, мы все замолчали. Мы молчали, пока не отъехали от города довольно далеко. Потом возобновился спор о «политическом курсе», — между Полом и Вилли. Они не говорили ничего такого, что уже не было бы сказано давно, и на собрании тоже, но мы все внимательно слушали, я полагаю в надежде, что какая-нибудь свежая мысль поможет нам выйти из того тупика, в котором мы находились. «Политический курс» был простым и восхитительным. В том обществе, где все определяется цветом кожи, очевидный долг социалистов — это борьба с расизмом. Следовательно, «движение вперед» должно обеспечиваться совместными усилиями прогрессивных черных и белых головных отрядов. Кто должен идти в авангарде белых сил? Ясно, что это профсоюзы. А в авангарде черных? Ясно, что их собственные профсоюзы. На тот момент черные профсоюзы просто отсутствовали, поскольку они были запрещены законом, а черные массы еще не дозрели до то-го, чтобы заниматься запрещенной деятельностью. А белые профсоюзы, ревностно охранявшие свои привилегии, относились к африканцам еще более враждебно, чем любая другая часть белого населения. По этой причине наши представления о том, как следует развиваться событиям, что и как должно происходить согласно наипервейшему принципу, гласящему, что пролетариат должен возглавить народные массы на пути к освобождению, не находили никакого подтверждения в окружавшей нас действительности. А наипервейший принцип был настолько свят, что подвергать его сомнению не представлялось возможным. В наших кругах (это относилось и к коммунистической партии Южной Африки) черный национализм считался правым уклоном, с которым следовало бороться. Наипервейший принцип, основанный на разумнейших идеях гуманизма, до краев наполнял нас чувством глубокого морального удовлетворения.

Я чувствую, как я опять впадаю в этот циничный тон, тон самобичевания. И все же как утешителен этот тон, он подобен припарке, наложенной на рану. А это, несомненно, рана: я, как и тысячи других, не могу припомнить такого времени внутри или рядом с «партией», когда бы мы не испытывали мучительной и холодной тоски. И все же боль эта подобна опасной боли ностальгии, она ее сводная сестра, и она столь же убийственна. Я вернусь к этой теме, когда смогу писать искренне, в другой тональности.

Я помню, как Мэрироуз положила конец спору, заметив:

— Но вы не говорите ничего такого, чего вы бы уже не говорили раньше.

Разговор мгновенно стих. Она часто так делала, она умела в одно мгновение заставить нас всех замолчать. Однако мужчины относились к ней покровительственно, они считали, что она была абсолютно неспособна мыслить политически. А все потому, что Мэрироуз не умела, или не хотела, пользоваться политическим жаргоном. Но быстро схватывала самую суть и умела выразить ее простыми словами. Есть такой тип сознания, как, например, у Вилли, когда человек способен воспринимать чужие идеи только при условии, что они сформулированы на том языке, которым пользуется он сам.

Теперь она говорила:

— Должно быть, что-то где-то неправильно, иначе нам бы не приходилось бесконечно обсуждать это, как сейчас.

Она говорила уверенно; но теперь, когда мужчины промолчали в ответ, — и Мэрироуз почувствовала, что они просто проявляют по отношению к ней терпимость, ей стало не по себе, и она умоляюще воззвала:

— Я говорю это не так, как нужно, но вы же понимаете, что я имею в виду…

Услышав мольбу в ее голосе, мужчины воспряли, и Вилли сказал благосклонно:

— Ты все говоришь правильно. Никто, обладая твоей красотой, просто не может говорить не так, как нужно.

Мэрироуз сидела рядом со мной, и в темноте, царившей в автомобиле, она повернулась ко мне, чтобы мне улыбнуться. Мы с ней очень часто обменивались такими улыбками.

— Я хочу поспать, — сказала она, а потом склонила голову на мое плечо и заснула как маленький котенок.

Мы все сильно устали. Думаю, тот, кто никогда и никак не был связан с левым движением, не может понять, насколько поистине самоотверженно трудятся преданные делу социалисты; они работают день за днем, день за днем, год за годом, год за годом. В конце концов, всем нам надо было еще и зарабатывать себе на жизнь, а мужчины из военного лагеря, во всяком случае те, которые проходили настоящую подготовку, находились в состоянии непрерывного нервного стресса. Каждый вечер мы организовывали митинги, дебаты, дискуссии. Мы все очень много читали. Мы редко ложились спать раньше четырех или пяти утра. В дополнение к этому мы были еще и врачевателями душ. Тед доводил до крайних степеней проявления то, что было в каждом из нас. Мы считали, что несем личную ответственность за каждого, кто попал в беду. И часть нашего личного долга — объяснять каждому, в ком теплится хоть какая-то искра, что жизнь — это славное и доблестное приключение. Оглядываясь назад, могу предположить, что из всего объема той немыслимо тяжелой деятельности, которую мы тогда осуществляли, только эта личная работа с людьми, обращение их в нашу веру, и приносила хоть какие-то плоды. Сомневаюсь, что кто-то из наших подопечных сможет забыть бившую в нас через край абсолютную уверенность в том, что жизнь — это славное и доблестное приключение, потому что, если мы в это не верили в силу особенностей своего собственного характера и склада, мы верили в это из принципа. Вспоминаются разные случаи. Например, как Вилли, промучившись несколько дней оттого, что не знал, как помочь женщине, убитой тем, что ей изменил муж, решил дать ей почитать «Золотую ветвь», потому что «когда кто-то несчастен в личной жизни, правильный ход мысли — попробовать на все взглянуть в исторической перспективе». Она, неловко извиняясь, вскоре вернула ему книгу, сказав, что ей это не по уму и что она в любом случае решила уйти от мужа, потому что поняла, что забот от него больше, чем проку. Но, уехав из нашего города, эта женщина регулярно присылала Вилли письма: вежливые, трогательные, благодарные. Я помню страшные слова: «Я никогда не забуду, что вы были так добры ко мне, что проявили ко мне интерес». (Правда, в то время эти слова меня не особенно поразили.)

Все мы держали эту высокую ноту напряжения в течение двух лет, — я думаю, не исключено, что все мы были слегка безумны в связи с полнейшим нервным истощением.

Чтобы не заснуть, Тед начал петь; а Пол, голосом совсем другим, чем тот, который он использовал во время спора с Вилли, начал причудливо импровизировать, размышляя вслух на тему, что будет, если африканцы восстанут в неком воображаемом поселке, где живут белые колонисты. (Это было почти за десять лет до Кении и May May[11].) Пол красноречиво расписал, как «два с половиной человека» (Вилли запротестовал против этой отсылки к Достоевскому, которого он считал реакционным писателем) трудились двадцать лет над тем, чтоб подвести местных дикарей к осознанию того, что они — передовой отряд освободительного движения. Как вдруг некий полуграмотный демагог из местных, проведший полгода в Лондонской школе экономики, в одночасье сотворил движение масс под лозунгом «Покончим с белыми».