Ответ этот показался мне очень суровым, очень холодным, я откинулась назад, едва живая от унижения и горя.

— Значит, надо поднять тебя насильно? — сказал он и, взяв меня на руки, отнес на софу. — Какое бешеное стремление у всех женщин обнажать свою душу, словно они подвизаются на театральных подмостках! Неужели человек страдает меньше или любовь его охладевает, если он твердо стоит на ногах и не плачет навзрыд? Что же станете вы делать, бедные дети, когда на головы ваши внезапно обрушатся настоящие несчастья?

— Ужасные слова вы говорите, — ответила я. — Вы, стало быть, презираете меня и потому хотите избавиться от моей любви? Она вам уже наскучила?

Он сел возле меня и все молчал, опустив голову, с видом кротким, но глубоко печальным. Я долго плакала, и он не утешал меня; потом, сделав над собою усилие, взял меня за руки, но я видела, что это ласковое движение дорого ему стоило, и тотчас высвободила руки.

— Увы! Увы! — сказал он и вышел.

Я окликнула его. Напрасно — он не вернулся, и я почти лишилась чувств. Розетта принесла в гостиную зажженную свечу и увидела, что я лежу неподвижно, как мертвая. Она перенесла меня в спальню, раздела и, уложив в постель, послала предупредить мужа; он пришел и проявил много внимания ко мне. Мне не терпелось остаться с ним наедине: я надеялась — вот он сейчас скажет такие слова, которые совсем меня утешат, ведь на лице у него было написано столько волнения! Я не могла скрыть своей досады, видя, что Розетта все не уходит, все суетится возле меня, и в конце концов сделала ей довольно резкое замечание, а Жак заступился за нее. Нервы у меня действительно были расстроены, и не знаю уж почему, но мне показалось ужасно обидным, что Жак защищает от меня мою горничную; я не могла совладать со своим раздражением. В последние дни уже не раз эта девушка выводила меня из терпения, и Жак журил меня за это.

— Я прекрасно знаю, что у вас всегда Розетта права, а я оказываюсь виноватой, — сказала я.

— Вы в самом деле больны, бедняжка Фернанда, — ответил он. — Розетта, ты слишком шумишь около постели. Выйди из комнаты. Я позвоню тебе, когда ты понадобишься.

Тотчас я почувствовала, как я несправедлива, как безрассудно поступаю.

— Да, я больна, — ответила я, как только осталась с Жаком наедине. И я заплакала, спрятав лицо у него на груди. Он утешал меня, расточая мне самые нежные ласки, называя меня самыми нежными именами. У меня не было сил добиваться объяснения, я чувствовала себя совсем разбитой, голова у меня кружилась; я заснула на плече у Жака. А нынче утром, когда я позвонила горничной, то вместо Розетты увидела другую женщину, с лицом некрасивым и невыразительным.

— Кто вы? — спросила я. — И где Розетта?

— Розетта уехала, — тотчас ответил Жак, выходя из своей спальни. — Мне нужна была расторопная и честная управительница на мою ферму в Блосе, и я послал туда Розетту до конца лета. Ты заменишь ее новой горничной по своему выбору, а пока что я выписал тебе для услуг сестру Розетты.

Я промолчала, но в душе сочла этот упрек очень строгим и очень холодным. Да! Теперь я хорошо поняла недавний эпизод с романсом.

Что мне делать? Я вижу, что мое счастье с каждым днем уходит все дальше, и не знаю, как его остановить. Несомненно, я опротивела Жаку, и произошло это по моей вине, а он передо мной ни в чем не виноват; но и за собой я не вижу никаких проступков, не знаю, в чем провинилась перед ним, Мы взаимно причиняем друг другу боль, словно по воле злого рока. Может быть, Жак не умеет подойти ко мне. Он слишком серьезен, строг, молчалив, когда принимает какие-либо решения. Мне кажется, что и в самих этих решениях и в быстроте, с которой он разрубает узел возникающих между нами столкновений, есть какое-то высокомерное презрение ко мне. Гораздо лучше действовали бы на меня слова ласковой укоризны, слезы, пролитые вместе. Жак слишком совершенное существо, меня это пугает; у него нет недостатков, нет дурных черт; он всегда одинаков — спокойный, ровный, рассудительный, справедливый. Право, думается, что он недоступен слабостям природы человеческой и готов терпеть их в других лишь благодаря своему молчаливому и мужественному великодушию; он не желает объясняться, вступать в переговоры. Не слишком ли много тут гордости? Ведь я еще ребенок, меня нужно вести за руку, поднимать, если я упаду. Да, ты права, Клеманс; я начинаю думать, что по складу характера Жак недостаточно молод для меня. Вот откуда придет мое несчастье; ведь за высокие совершенства я люблю Жака больше, чем любила бы молодого мужа, но его чрезмерная рассудительность, быть может, никогда не даст нам прийти к доброму согласию.

XXIX

От Жака — Сильвии

Я не изменил своего решения, ни разу не поддался нетерпению, не проявлял несправедливости, не действовал как супруг и повелитель, и все же зло совершилось и развивается так быстро, что если какое-либо постороннее обстоятельство не помешает этому, если в мыслях Фернанды не произойдет переворот, мы вскоре перестанем быть любовниками. Признаюсь, я страдаю. В мире есть только одно счастье — любовь, все остальное — пустяки, с которыми приходится мужественно мириться. Я примирюсь с чем угодно, я согласен удовлетвориться дружбой, я ни на что не буду жаловаться, но позволь мне поплакать у тебя на груди, пролить те горькие слезы, которых свет не увидит, а главное, не увидит Фернанда, ибо они увеличили бы ее скорбь. Шесть месяцев любви! Это очень мало, да еще сколько дней за последнее время было отравлено! Если на то воля Божья — да будет так. Я готов перенести все — и усталость и муки; но все же, повторяю, слишком скоро я утратил блаженство, которым надеялся наслаждаться гораздо дольше.

Но на что мне жаловаться? Я ведь хорошо знал, что Фернанда еще ребенок, что по возрасту и характеру у нее должны быть такие чувства и мысли, которых у меня уже нет; я знал, что не буду иметь ни права, ни желания вменять ей это в преступление. Я приготовился ко всему, что произошло. Я ошибся только в одном — в длительности нашей иллюзии. Первые восторги любви исполнены такой бурной силы и так высоки, что все препятствия отступают перед их могуществом, все зачатки