Одна газетная вырезка гласила:

«Вчера на приеме в «Олимпии» руководитель компании «Эврика» господин Кристос рассказал нам об интересной беседе, только что происшедшей у него с английским коллегой мистером Хейли из Бирмингама. Мистер Хейли — частый гость Афин, однако впервые он посетил нашу столицу в ноябре 1943 года в качестве офицера британских вооруженных сил, еще до освобождения Греции. Одновременно с капитаном Доном Хейли (тогда он прибыл под другой фамилией, которую не стал называть) получил задание установить контакт с немецким оккупационным командованием, имевший целью не допустить утверждение в стране влияния ЭЛАС, когда Греция будет освобождена. Хейли имел непосредственные связи как с немецкой армией, так и с гестапо, а через него с греческими «охранными батальонами». В частности, Хейли принимал участие в ликвидации одного из отрядов ЭЛАС, сражавшегося в районе Пелопоннеса, еще контролируемого оккупационными частями. От Хейли получал инструкции командир «охранного батальона» Костас Кафениотис, посланный немецким командованием для ликвидации склада оружия ЭЛАС, спрятанного в одной из пещер на Пелопоннесе».

Вторая газетная вырезка была короче:

«Жители Пелопоннеса объявили сбор средств на постройку памятника бойцам отряда «дяди Вангелиса», героически погибшим во время обороны перевала в боях с немецко-фашистскими оккупантами. Эта самоотверженная акция сыграла решающую роль в освобождении района основными силами ЭЛАС.

Подробности операции стали известны из опубликованных недавно писем ныне покойного командира соединения ЭЛАС Захариадиса. Сам «дядя Вангелис» — школьный учитель Евангелос Едипидас жив и поныне, однако этот человек, крайне скромный по своей природе, никогда не сообщал никому историю героического сражения».

— Так… — сказал я вслух. Листки, вспорхнув на миг, опустились мне на колени. — Что же будем делать с фильмом, дядя Вангелис?

Ирина спросила: «Роличий пуловер возьмешь? Вдруг в гостинице не топят. С их топливным кризисом станется».

Я не ответил, только поцеловал ей руку, ощутив груз трудов, точно согнанный током неутомимой крови к этой кисти, уже слегка деформированной временем. Касаясь губами сухой ее кожи, я вдруг увидел сонмы крошечных морщинок, плутавших туда-сюда, как следы рачков в коричневатой жидкости пляжного песка.

Все сжалось и одновременно укрупнилось, обретя многомерность.

Сжалось время, заключив в себя и момент этого касания Ирининой руки, и миг, когда клубок собачьей шерсти, спрыгнув с ее колен, покатился по пляжному песку. А она вскочила, прижимая недовязанный пуловер к голому загорелому животу. Это было не воспоминание, а одновременно существование двух разъятых жизнью минут.

И многомерность, именно многомерность сообщилась даже этим простейшим ее фразам: «Роличий пуловер возьмешь?»… и «с их топливным кризисом…»

Нашу собаку звали Ролик. Щенком он походил на изобильную белую хризантему. Веселую и неостановимую хризантему. Был назван — Неистовый Роланд, «Орландо фуриозо». Сокращенно — Ролик. В этом была и принадлежность к моей профессии, напоминание о роликах пленки.

Из Роликовой шерсти Ирина связала мне пуловер… Ирина прекрасно вязала. Ирина прекрасно шила. Ирина прекрасно готовила. Ирина была прекрасной хозяйкой. Ирина была прекрасной женой. Во всю прекрасность балеринских талантов, ибо нет лучших домашних искусниц, чем балерины. Это только непосвященная публика театральных залов полагает, что марлевые нимфы умеют лишь крутить ответственные фуэте и безответственные романы.

Вся моя обустроенная Ириной жизнь, во всех ее измерениях, втиснулась сейчас в это: «Роликовый пуловер возьмешь?»

А «топливный кризис»? Господи! Милая ты моя, откуда в твоих балетных галлицизмах подобная терминология? Потому что — мое, мое дело, мои занятия? Милая, милая, глупая моя и теплая. Мы. Моя, моя и все тут. Охрана моя и оборона от всех агрессивных Зюк, непрошеных Хейли, от снов и наваждений наяву.

— Хлобыстнем чайку? — предложил я Ирине и пошел на кухню ставить чайник.

Ай да кухня, ну и кухня завелась у нас! Красным конем Петрова-Водкина гарцевали, лоснясь, алые шкафы, и купанье их тоже шло своим чередом, как было запланировано художником — в брызгах кафельных начищенных бликов. Занавески, абажур, скатерть на круглом столе — красно-белая клетка! — вздувала крутое кипение оборок.

(«Как это вы так скатерку смогли сшить — в талию?» — спросила Таисья Матильду Ивановну.)

— Как это вы так скатерку смогли сшить — в талию, Ирина Андреевна? — спросил я, но тут же пожалел, потому как нечто противное, скребущее под ложечкой привалилось ко мне. Я опять вспомнил. А никаких Вялок не должно существовать ни на каких географических картах. Ни на глобусах, ни на двухверстках. Память должна сровнять их с землей и окрестить иным именем поселение, которое возникает на дематериализованных руинах.

— Привет! — сказала Ирина. — Опомнился! Три года стелю.

— Ай да кухня у нас, ну и кухня у нас! — Я пытался залихватским ритмом раздробить все Вялки, крыша за крышей, стена за стеной. — Чудо-юдо, кухня-кит!

— При чем тут кит? — Ирина вскинула брови на чистом, домашнем, бескосметичном лице.

— Мир стоит на трех китах. Только так. Не дай Копернику и Галилею ввести тебя в заблуждение.

— А где же еще два? — спросила Ирина.

— Пожалуй, спальня и рабочий кабинет.

— А гостиная? У нас же еще есть гостиная.

— Гостиная — это так, планктон для питания китов. Должны же киты чем-то питаться.

— Ты немыслимый, — сказала Ирина.

Дверной звонок тявкнул в передней модным ныне повсеместным голосом: «Кто там?» «И старый король пошел открывать», — подумал я и пошел открывать.

Передняя или, если хотите, холл у нас тоже был разлюли-малина, что вширь, что ввысь. Но едва он переступил порог, как стало тесно, от его плеч, роста, крупной головы, всунутой в волчью шапку. Да и шапка-то сама — что твой стог, взъерошенный ветром.

— Не ожидали? — спросил Степан Степанович Степанов, стаскивая шапку-стог.

— Как это не ожидали? Вон уж стол накрыт, — я обнял, да нет, скорей ощупал ладонями его плечи — две черные пудовые гири, зачехленные мохнатой австрийской курткой.

Откуда же он возник, Степанов-то? Из какой иной жизни? Впрочем, не зря Вялки так напористо сегодня весь день, весь предпарижский день лезли ко мне. Как известно, со мной так — стоит подумать или померещиться…

Только когда чаепитие взяло устоявшуюся размеренность, я спросил:

— Как это вы меня так исключительно-замечательно разыскали, Степан Степанович?

— Так вы ж мне визитку оставляли, — он, застеснявшись, полез в карман. — Вот моя, между прочим, может, захотите позвонить когда.

На визитной карточке значилось: «Степанов Степан Степанович. Генеральный директор производственного фарфорового объединения «Вялки». Адрес. Телефоны. Именно телефоны, а не телефон.