Ильич налегал на вёсла изо всех своих невеликих сил, тяжело дыша и стискивая зубы. Полицейские наконец обнаружили их тайный причал и выбежали к воде.

— Стой! Стой, стрелять буду! — донёсся злой окрик.

— Врёшь, не возьмёшь, — прошипел вождь и учитель.

Раздались первые выстрелы, револьверные пули злобными осами прожужжали над головой Ильича. Ладони революционера тут же вспотели, вёсла стали удивительно скользкими и тяжёлыми. В ушах гулким паровым молотом стучал пульс, напрочь перекрывая все остальные звуки, приказы остановиться и вернуться на берег. «Своего» выстрела он тоже не услышал, лишь почувствовал, как тело под чужой косовороткой разрывает вспышкой боли, а внезапная волна холода вдруг пробирает его до костей.

Ильич выпустил вёсла из рук, прижал руку к груди, увидел кровь на ладони. Страха больше не было. Только злость. Злость на буржуев, империалистов, классовых врагов, неразумных меньшевиков, Временное правительство и всех, кто мешал ему прийти к власти. Злость на неизвестных предателей в составе партии и лично на этого Железного.

— Стой, падла! — крикнули с берега снова.

— Революция не умирает, — прошипел он. — Ленин будет жить.

Он вдохнул полную грудь воздуха и выскользнул из лодки в прохладную воду Разлива, мигом погружаясь на дно. Полицейским ищейкам после себя вождь мирового пролетариата оставил только покачивающуюся на волнах плоскодонку и круги на воде.

Глава 28

Москва

После слов Верховного в зале Большого театра начался сущий кошмар. Левая часть зала затопала ногами и засвистела, правая часть поднялась со своих мест, до красноты отбивая ладони в продолжительных и бурных аплодисментах. Журналисты фотографировали, зарисовывали и записывали, кто-то наверняка убежал искать телефонный аппарат или телеграф, чтобы передать сенсацию самым первым.

Несколько секунд Керенский сидел на своём месте, не веря собственным ушам, сидел, как оплёванный, но быстро опомнился и, натянув фальшивую улыбку, присоединился к овациям.

Встал даже президиум. Даже несколько человек с левой стороны зала присоединились к аплодисментам, хотя в большинстве своём совдеп продолжал сидеть и кричать про диктатуру.

— Браво! Ура! Слава народному герою! Да здравствует генерал Корнилов! — доносились выкрики из зала.

Корнилов сошёл с трибуны, удовлетворённо улыбаясь в усы. Он прекрасно осознавал, что многим попортил планы, и за это его могут просто убить, но такова работа политика. Верховный прошёл в свою ложу, чувствуя на себе восторженные и враждебные взгляды тысяч глаз. Толпа никак не могла успокоиться, сколько бы распорядитель ни призывал её к порядку, звеня в звоночек. Наконец, люди просто устали аплодировать, и порядок удалось восстановить.

— Господа! — трезвоня в свой звоночек председателя, выкрикивал Керенский из президиума. — Господа, позвольте взять слово!

Публика немного утихла, ожидая реакции министра.

— Господа! Правительство созывало Государственное совещание вовсе не для того, чтобы кто-то обращался к нему с какими-либо требованиями! — громко произнёс Керенский, и шум начался снова.

Министр-председатель явно противопоставил себя Верховному, и как раз на это рассчитывал генерал. Весть об этом разлетится по всей стране, во всех газетах, и Керенский, стремительно теряющий популярность, начнёт терять сторонников ещё быстрее. Падающего — подтолкни.

Следующим от лица казачества выступал генерал Каледин, хотя Верховный предпочёл бы, чтобы тот находился сейчас в штабе Северного фронта, а не занимался политикой. Рига и в самом деле держалась буквально на волоске, и генерал Парский, довольно посредственный вояка, не мог её защитить просто физически. 12-я армия, наиболее развалившаяся из всех, порой бежала с поля боя только при звуках стрельбы. По крайней мере, так было до повсеместного введения заградотрядов и восстановления военно-полевых судов.

Но Каледин сейчас был здесь, на совещании, а не на поле боя. С одной стороны это создавало угрозу в военном отношении, с другой — могло качнуть общественное мнение в сторону генерала Корнилова.

Войсковой атаман Каледин в целом повторял и дополнял тезисы Верховного, отмечая развал фронта и предлагая меры борьбы с его развалом, ещё более радикальные, включая полный запрет любых митингов и упразднение советов. Речь его вышла несколько короче, чем речь Корнилова, и восторженных аплодисментов собрала гораздо меньше, но в целом реакция на неё оказалась примерно похожая, и зал удалось утихомирить с большим трудом.

— Каледин не имеет права говорить от всего казачества! — орал какой-то казак с левого фланга. — Казачество за Советы!

— Ещё один получатель германских марок! — крикнули офицеры справа.

— Тихо! Пусть говорит! — кричали другие.

— Господа, успокойтесь!

Министр-председатель явно терял управление не то что государством, а даже этим совещанием, продолжая трезвонить в свой несчастный звоночек и призывая всех к порядку. По распорядку следующим выступал генерал Алексеев, и седой бывший главковерх, достаточно сильно обиженный на Керенского за то, что тот снял его с должности за то, что он предложил сделать то, что сделал на этом посту Корнилов, поднялся на трибуну. Тонкие металлические очки на кончике носа выглядели несколько комично, но сам генерал был предельно серьёзен.

Говорил Алексеев твёрдым уверенным голосом, примерно в том же духе, что и два предыдущих оратора, рассказывая залу о военных неудачах и их причинах, о братаниях и разрушенной дисциплине, без стеснения рассказывая о том, что храбрейшие из солдат и офицеров погибли или стали инвалидами в кампаниях прежних годов, а на смену им приходят сущие младенцы. Он прямо называл причину разложения — приказ № 1, противопоставляющий солдатскую и офицерскую массу друг другу, политизированность армии и повсеместную агитацию.

Генерал Корнилов внимательно слушал, сидя в театральной ложе. Он, конечно, достиг своей цели и мог уже покинуть театр, чтобы как можно скорее вернуться в Ставку, но всё-таки решил остаться и выслушать всех. Общественное мнение нужно было знать, да и посмотреть на местную элиту всё же хотелось. Нужно было понять их чаяния и мысли, и Верховный наблюдал, изредка прикладывая к глазам театральный бинокль. Наблюдал не только за ораторами, но и за реакцией зала на те или иные слова.

Алексеева проводили жиденькими аплодисментами. Корнилов понимал, что той бури эмоций уже не вызовет никакая речь, разве что инопланетяне спустятся с неба и объявят, что война выиграна, земля поделена, а каждому гражданину будет выдано по бочке варенья и ящику печенья, и делать никому ничего уже не надо.

Из левых кругов выступал меньшевик Чхеидзе, председатель Петросовета и Всероссийского центрального исполнительного комитета. Ещё один масон и профессиональный революционер-марксист. Этот больше упирал на социальные реформы в тылу и увеличение роли Советов в руководстве страной, причём многие тезисы напоминали Корнилову о будущем времени НЭПа.

На этот раз левая сторона дружно рукоплескала своему вождю, хотя правая оставалась почти равнодушной. Корнилов же внимательно слушал доклады и тех, и других, мысленно подмечая для себя, что можно утащить