– Мать честная!.. – а правая рука тоже сама собой осенила троеперстием лоб, плечи, живот… – Танька, что уж ты так-то?

Слова его, туго скрученные неподдельной болью, ударили как обвинительная плеть, и девушка пришла в себя.

– Это не я… не я это… – хрипло выдохнула она и с отвращением отбросила нож. Обегая сухими блестящими глазами искаженные страхом лица, споткнулась на Гриньке и добавила почти шепотом, только для него: – Вот те крест, Гриня, он так и вошел… За рубаху мою ухватился, упал… а у него нож в спине… Я нож выдернула, кровь и брызнула…

Горло ее перехватило, она закашлялась и тихо заплакала. У капитана-исправника, напротив, голос, наконец, прорезался.

– Как ее зовут? – спросил он у хозяина. Никто в суматохе и не заметил, когда и откуда он появился.

– Телегина. Татьяна Телегина, ваше благородие. Из крестьян. Тута, неподалеку от Каргаполья, деревушка…

Капитан-исправник жестом остановил его и обратился к Танюхе:

– Татьяна Телегина, ты задержана по подозрению в убийстве купца Дутова. До утра посидишь под запором, завтра поедешь в Шадринск. Вы, двое, – указал он толстым пальцем на спутников покойного, – сопроводите задержанную в каталажку…

– Ваше благородие, да мы ее тута запрем, – сказал хозяин. – В кладовой. Тепло, сухо и замок надежный. А с утреца взяли и повезли…

Исправник немного помыслил и, соглашаясь, кивнул разлохмаченной в суматохе головой:

– Ладно, укажи куда и запри, как следует. Ключ отдашь мне и, как ты избран сотским, будешь помогать в осмотре, писать протокол. Остальных попрошу освободить помещение, вы мешаете следствию.

Дутовские корефаны взяли Танюху под руки и повели за хозяином мимо расступившихся людей в дальний конец коридора: кладовая располагалась там, сразу у выхода.

2

Шлыки пришли в свою комнату унылые и печальные. Гринька даже спал с лица, а Степан испереживался за него. Да и как не переживать – всю жизнь он ему не только отец, но и мамка. Саму-то, родимую, Бог прибрал, когда Гриньке и пяти годочков не было. Так и жили без женского догляда, все сами да сами – и швецы, и жнецы, и в дуду игрецы. Потому Гринька легкой рукой и отцовы ремесла перенял, и по домашнему хозяйству бабе не уступит – что корову подоить, что щи сварить, что бельишко состирнуть. Заглядывались на Степана вдовы молодые да девки нецелованные, однако Шлыку не до них было – и работы невпроворот, и сынок внимания требовал. А еще – и даже не еще, а самое главное – не мог он забыть свою Арину ненаглядную – не нажился с ней, не натешился – и вину свою перед ней избыть тоже не мог: пошла молодая зимой на речку белье полоскать и соскользнула в полынью. Под лед не ушла, но, пока выбралась, все женское застудила, слегла в горячке да вскорости и отдала Богу душу. А у Степана с той поры, лишь только бросит троеперстие ко лбу – перекреститься по тому аль иному случаю, – так и обольется сердце холодом: нет ему прощения, что не услышал у себя в мастерской голос жены, зовущий на помощь.

Гринька уже к четырнадцати годам ростом дотянулся до отца, да и статью не подкачал: работа с деревом и железом развернула плечи, насытила руки-ноги силой доброю, и девки, даже постарше годами, стали кликать парня на хороводы-посиделки. Ходить ходил, бывало, какую и приголубливал, но на сердце ни одна не легла. И вот надо же – с Танюхой всего-то перекинулся парой слов, не пощупал девку, не поцеловал, а беду ее принял на сердце пуще, чем свою.

Отец и сын сели на один топчан, на набитый соломой спальник, укрытый серым суконным покрывалом, и молча смотрели на одно и то же – спящего на соседнем топчане под таким же сукном нераздетого Вогула. Но видели явно разное. Когда Степан раздумчиво спросил:

– Чевой-то Григорий жилетку даже не снял? – Гринька посмотрел на него и ничего не сказал.

Степан еще помолчал и снова раздумчиво молвил:

– А кошель-то купца валялся в коридоре расстегнутый, и «красненькие» высунулись, навроде их, значитца, тянули, да не вытянули…

Отец с сыном опять переглянулись. Огня в комнате не было – не полагалось таким постояльцам, но света хватало из окна, в которое в полную силу лилось лунное сияние цвета жидкого молока. И в этом призрачном свете глаза Гриньки, как показалось Степану, сверкнули недобрым огнем.

– Тятя, а ведь Танюха, и верно, не виноватая. Это кто-то из своих. За ради деньжищ купеческих.

Степан ничего не успел сказать – на своем топчане заворочался Вогул.

– Вы чего, друганы, не спите? Случилось чего али как? – Он широко и громко зевнул. – А я так сладко храпанул, аж в ушах звенит.

– Так ты што, значитца, ничего и не слышал? – удивился Степан.

– А чего я должен был слышать? – Вогул сел, свесив ноги. При его-то росте они и то не доставали до пола: высоконек топчан. Штаны были заправлены в шерстяные вязаные чулки.

– Смертоубивство случилося, – сурово сказал Степан. – Вот тута, рядом, купца, значитца, убили. Неужто крик Танюхи не слыхал? Заарестовали девку-то …

– Ни за што, – едва не прорыдал Гринька, – загубят душу невинную…

– Ту, что глянулась тебе? – Гринька кивнул. – А мне помстилось, что это во сне моем кто-то кричал. Ну-ка, все по порядку. Давай ты, Степан.

Выслушав короткий рассказ, Григорий задумался. Потом встал, выглянул в коридор, тихо ступая в чулках, выскользнул за дверь и скоро вернулся на свое место.

– Значит, так… Я посмотрел замок на кладовой – открыть его плевое дело, но это – позже, когда все утихомирится.

– А потом? – тихо спросил Гринька. – По зиме пешаком далеко ли уйдешь?

– У меня есть конь. Можно взять кошевку, упряжь…

– Уворовать, значитца! – крякнул Степан. – И девку не спасем, и сами татями станем. Не, не годится!

– Тогда пущай одна скачет, – зло сказал Григорий.

– Куды ж она, без бумаг-то?

– Найти бы того, кто деньги взял, – тот и убивец, – обронил Гринька.

– Эх, дорогой ты мой тезка, да от денег купеческих теперь и следов не останется: уж исправник-то с урядником постараются. А убийцу им чего искать – вот она. Купчина, видать, снасильничать захотел, рубаху порвал, а девка защищалась. За это, может статься, срок и скостят, но все едино – в капкане Танюха, в капкане. Летом бы скрылись – ищи-свищи, а зимой – надо заимки тайные знать, али логовища разбойные, где принять-укрыть могут, да кто ж их знает, эти логовища? А вообще-то… погодите-ка, погодите… попадался мне по дороге сюда один человечек лихой. По первости ограбить меня хотел, но, когда я скрутил его, покаялся, помощь обещал, ежели понадобится. Отвезу-ка я Танюху к нему. Это верст пять по тракту, да на отшиб версты две. До утра вернусь. Так что, Степан, кошевка и упряжь не украдены будут, а временно заимствованы. Согласны?

Шлыки дружно кивнули.

– Тогда сидите и не высовывайтесь, что бы ни случилось. Поняли? Что бы ни случилось! А я пошел…