Дверное полотно из сырых буковых досок открылось под скрип заржавевших петель, и Мясник увидел, что Секула висит на нем, пришпиленный длинным армейским штыком. У Мясника глаза выкатились в приступе паники. Он тупо таращился на своего мертвого товарища: первый парень на деревне, ухарь, который смысл собственного существования видел исключительно в пьянстве и насилии, он никак не ожидал увидеть такую зловещую картину.

Наконец Мясник вздрогнул и отскочил назад, стремясь оказаться как можно дальше от трупа соратника, но потом повернулся и машинально поднял керосиновую лампу, осветив горницу старого бревенчатого дома, в котором они вчера остановились на ночлег. Только тусклый язычок лампы да тлеющие в очаге угли освещали комнату, в центре которой стояли две скамьи и большой деревянный стол. В углу был комод с овальным зеркалом над ним, а также облупленный тазик для умывания. Он бегло осмотрел комнату и сразу понял, что здесь произошло этой ночью, когда его во сне мучили кошмары. Все были мертвы. Все до единого. Секула, согнувшись, лежал поперек стола, уронив лицо в лужу крови. Живко прислонился к стене, придерживая уже обескровленными руками собственную распоротую утробу. Митар сидел во главе стола, вытянув вдоль тела руки и запрокинув голову, шея его была разрезана от уха до уха.

Рядом с ним на самом краешке скамьи сидел крупный мужчина в офицерской шинели. В одной руке у него дымилась сигарета, в другой он держал стаканчик с ракией.

Мясник неуверенно шагнул к нему и осветил керосиновой лампой лицо незваного гостя.

Высокий офицер с равнодушным лицом, украшенным холеной господской бородкой, ответил на его взгляд. Мясник вздрогнул, потому что только сейчас заметил, что тот по пояс измазан кровью. Его жесткое лицо, на котором играли причудливые тени, тоже было забрызгано красной жидкостью, но он словно не замечал этого. Офицер просто сидел за столом в окружении трупов, бывших людей, которых он только что уничтожил, покуривал сигарету, попивал ракию… и ждал. Ждал его.

Мясник не пожелал более вникать в эту абсурдную ситуацию. Все его мысли, чувства и инстинкты слились в одно-единственное движение: его левая рука рванулась к заткнутому за пояс револьверу.

Но в это мгновение, сверкнув ярким металлическим блеском, нечто с едва слышным свистом вылетело из темноты и впилось ему в живот. Ладонь вяло разжалась, револьвер с тяжким стуком упал под ноги, и Мясник согнулся.

Мужчина встал, допил ракию, поставил стаканчик на стол и оттолкнул мертвого Секулу, который тут же рухнул на пол. Обойдя длинный стол, чужак подошел к Мяснику и присел перед ним на корточки. Несколько секунд он с любопытством рассматривал его, потом взялся за ручку ножа, торчавшего у того в животе.

Мясник, собрав оставшиеся силы, ухватил незнакомца за ладонь.

– Кто ты? – прохрипел он между двумя кровавыми плевками.

– Я – дьявол, Тилько, – произнес человек тоном, от которого по телу Мясника прокатилась ледяная волна. – Я пришел по твою душу.

– У меня нет души, – фыркнул Мясник. Мужчина еще ниже склонился и прошептал:

– Пусть тебя это не волнует… – Вытащив нож из его живота, он добавил: – Скоро у тебя не станет ни глаз… ни носа, ни ушей, ни языка…

Ночь опустила с горы Ястребац на Ниш пурпурные облака, которые пролили на город вялый летний дождь, как кровь из раны на теле… Стоя у забора железнодорожного депо, полковник Отто фон Фенн смотрел на тусклое мерцание лунного света на стальном стволе карабина. Немного поколебавшись, он передернул затвор и загнал в патронник патрон. Посмотрев сквозь прицел на бледный круг луны, он повернулся к своему адъютанту:

– Что вы там все царапаете в своей записной книжке, Кестнер?

– Это мой военный дневник, господин полковник.

– Вы ведете дневник? Зачем вам это?

– Я думаю, после войны… – Кестнер заколебался; очевидно, ему стало стыдно. – Обработаю это и издам книгу. Людям наверняка будет интересно, как мы воевали, где мы были и что делали…

– Мне кажется, после войны людям будет не до чтения, им и без того будет чем заняться.

– Но наверняка их заинтересует, как ковалась великая победа рейха над врагами государства!

– Кестнер… – пробурчал фон Фенн, подгоняя на карабине прицел.

– Да, господин полковник?

– Не говорите глупостей.

Лейтенант Кестнер захлопнул записную книжку и со смущенным лицом двинулся вслед за фельдкомендантом. Фон Фенн шел вдоль забора, внимательно изучая окрестности. На северо-востоке текла Нишава, ее легко было заметить по рядам пирамидальных тополей, росших по обоим берегам. Железная дорога вилась в восточном направлении, пересекая Нишаву по стальному мосту как раз в том месте, где виднелась островерхая крыша кожевенного завода.

Он приказал своим людям устроить засаду. Что-то подсказывало ему: зверь попытается напасть именно нынешней ночью. Полковник не мог рационально объяснить свое ощущение, хватало того, что и нынче ночью на небе сияла холодным светом зловещая луна. И что именно лунный свет, серебристый совсем как пули в патронах его карабина, изливает на землю холодные волны ужаса, что-то такое, что ощущается всей кожей, нечто чужое, злое.

Вдоль ограды, точно в указанных местах, инженеры установили особые ловушки. Каждая из них представляла собой растяжку – нехитрую комбинацию из невидимой лески, соединенной с чекой осколочной гранаты. Это практичное устройство было готово в клочья разнести любого, кто сегодня ночью приблизится к депо.

А если этого будет недостаточно…

Фон Фенн крепко сжал свой карабин.

…тогда сгодится серебряная пуля.

Запах крови щекотал его ноздри. И непонятно почему, но ему это нравилось.

Он смотрел на мертвого Марко Шмидта, как шофер смотрит на раздавленную им собаку. Вытянувшись на земле, археолог уставился неподвижными глазами в некую точку на сумрачном небе. Белая рубашка под грязным пиджаком покраснела от крови. Из горла торчала рукоятка не слишком острого, но необыкновенно красивого кинжала.

Неманя нагнулся и вытащил нож из мертвого мяса, в котором тот увяз, как меч в камне.

Он с интересом осмотрел оружие, которое, собственно, таковым и не было, потому что кинжалы такого рода предназначены не для сражения, а для парада. Эсэсовские офицеры носили их на боку, прикрепленными к специальному кольцу, как своеобразный знак отличия, доказательство арийского происхождения. Рукоятка была из слоновой кости, а тупое лезвие – из благороднейшей стали. Неманя с удивлением понял, что кинжал интересует его больше, нежели труп.

Однако это вовсе не удивляло его: Неманя в своей жизни видел слишком много трупов переставших что-либо значить в этом мире бывших людей, но ни разу не доводилось ему держать в руках почетный эсэсовский кинжал.

Платком он стер с него кровь и поднял лезвие к глазам. На тупом клинке готическим шрифтом были выгравированы слова: «Meine Ehre heisst Treue»[48]. На противоположной стороне было посвящение: «In herzlicher Kam-eradeschaft. Heinrich Himmler»[49].