Стекла с зимы были грязные, отвратительно мутные, плохо пропускали свет. Танька отцепила пыльные шторы, они рухнули на пол траурными комьями. Налила в таз воды, взяла тряпку.

Быстро и весело она перетерла немногочисленную мебель, разобрала многочисленные рисунки, картонки, холстики, без сожаления выбрасывая все, что хранилось годами. Зазвонил телефон – она отключила его. Ширма была изгнана в кладовку, сняты со стены пятнистые картинки – жалкое подражание кому-то, кого и вспомнить было нельзя. Покончив с этим, снова подошла к окну, распахнула створки.

Май начинался невероятно ярко. Мокрые стекла радужно светились под солнцем, зеленел маленький сквер, заморозков не ожидалось. Путь к зиме окончательно был отрезан, и не было Таньке возврата ни к старым эскизам, ни к старым Любовям. Что-то новое, огромное и яркое ожидало ее.

А почему бы и нет?

Ей доставались мелкие и неинтересные дела вроде кражи стола из рабочей столовой номер 21. Мужики подпили и утащили стол к себе в подсобку, и теперь надо было вызывать их на допросы и что-то предпринимать, и ясно было, что никому это не нужно, стол давно возвращен на место, и следователю поставлен ящик шампанского, чтобы дело закрыли. И его закроют.

Кирилл нежно звал ее ментовочкой, посмеиваясь и недоумевая, что привело ее в отдел. Она и сама плохо это понимала. Трудно было найти работу, безделье и безденежье замучило, а тут подвернулся Миша, одноклассник, которого она с самой школы не видела и уже забыла почти. Миша, следователь со стажем и опытом, похлопотал о ней, пристроил в отдел.

Все там оставалось чужим, не прирастало, и ясно было, что не прирастет никогда. Странные люди окружали ее, сплошной серой массой сливались лица, погоны, штатские пиджаки. Даже воздух в учреждении, казалось, был чужой, тяжелый. Там, что ни день, кто-то истерически рыдал в холодных прокуренных кабинетах, кто-то рвал на груди рубаху, привозили кого-то в наручниках. Но эта неведомая жизнь шла мимо, не касалась ее. Ее подследственные все больше молчали, бормотали смущенно, разводя руками – бытовые драки, нелепые кражи, битые стекла. Пресно и монотонно, никакой романтики.

Дома ждала иная жизнь – с теплым румяным Темкой, с борщами, котлетами, домашними заданиями и вечерами, когда ребенок был накормлен и уложен спать, а ей оставалось дежурить у телефона, гадая, позвонит Кирилл или не позвонит, придет или ну его к лешему, надоело, сколько же можно ждать!

Всю жизнь ждать – совершеннолетия, замужества, развода, любви, любимого; годы проходили в ожидании. Порой она казалась себе безнадежно старой.

А однажды утром на столе оказалось письмо – служебный пакет со штампом учреждения, «следователю Григорьевой». Следователь Григорьева пакет вскрыла.

«Я чувствую себя полным идиотом. На планерках я не могу отвести от тебя взгляда, и мне кажется, что все это замечают и скоро будут смеяться надо мной…» И далее – шесть страниц влюбленной бредятины и никакой подписи. Текст машинописный. Машинка, должно быть, старенькая, механическая, портативная, часть букв западает.

На следующей планерке она вертела головой, пытаясь перехватить нужный взгляд, но все глядели куда положено и внимательно слушали. В конце концов ее пихнул локтем сидящий рядом Миша и сердитым шепотом призвал к порядку. Она притихла.

Это было немножко смешно, ей давно перевалило за тридцать, далеко в прошлом остались ребяческие ухаживания. Оттого первое письмо она приняла как шутку, но вскоре последовало второе, затем третье. Она начала расследование.

В активе имелись вещественные доказательства – образцы шрифта, – но искомую машинку найти оказалось непросто. Старожилы отдела, как Миша, пользовались электронными «Ромашками» и автоматически исключались. Новички, добивавшие старую технику, подверглись тщательной проверке, но ни у кого не найдено было допотопного агрегата, лукаво картавившего, обрывавшего верхушки заглавных букв и превращавшего мягкий знак в расплывчатую каракулю.

Стиль писавшего веселил ее. Веяло от страниц знакомым духом повесток и протоколов. Но что-то проскальзывало вдруг в письме, какой-то намек, обрывок воспоминания, от которого грустно и нежно вздрагивало сердце и становилось не по себе. «У тебя есть такое длинное голубое платье. Ты в нем королева из сказки, ради тебя надо совершать подвиги и прыгать в горящий костер». У королевы был варикоз вен и нездоровый цвет лица. И платья голубого не было. Она, впрочем, поняла, что речь идет о зеленоватом костюме, действительно длинном и даже слегка элегантном, и посмеялась ненаблюдательности мужчин. Все это было очень забавно, но Кириллу писем она не показывала.

Следователь Григорьева была так себе следователь. Даже это простенькое дельце оставалось для нее загадкой, однако профессиональный азарт и любопытство не давали ей покоя. Она немного подумала и обратилась к Мише.

Миша почесал в. затылке, сказал, что дело, конечно, сугубо конфиденциальное, но, возможно, он сумеет помочь.

– Ты ведь женщина. Неужели не чувствуешь каких-то флюидов, или как их там? Где твоя интуиция?

Но следователь Григорьева ничего не чувствовала. То есть были, конечно, подозреваемые, но один из них исключался, так как глуп был непролазно, другой самозабвенно ухлестывал за секретаршей, у прочих тоже отыскалось алиби.

– Ключ должен быть в письме, – размышлял Миша, – намек, ассоциация… Вот, к примеру, этот странный рефрен во всех письмах: «В Сантьяго идет дождь». Наверняка цитата. Откуда?

Но никто не мог им подсказать, что это за фраза. Миша смеялся и разводил руками, следствие зашло в тупик.

Письма накапливались, и следователь Григорьева раз от разу запутывалась все больше. Ее стали пугать подробные, как протокол допроса, признания, стало казаться, что кто-то непрерывно за ней следит, подслушивает, подсматривает. Загадочный корреспондент знал о ней все – про Темку, про Кирилла, он влез в ее жизнь и накрепко там утвердился. «Вчерашней ночью у тебя горел свет. Ты была одна и ждала его. Зачем? Он приходит, уходит, а ты остаешься одна и ждешь, ждешь, ждешь…» Это было уже совсем не смешно. Всю следующую ночь она проплакала.

Пришло время решительных действий, тайный соглядатай ее измучил. Поутру она направилась к Мише. Он выскочил куда-то на минутку и вопреки привычке кабинет не запер. Она осталась его подождать, бродила рассеянно по кабинету, думая ни о чем, разглядывая скучные стены, трещинки паркета, серое утро в окне. На полочке между папок она углядела корешок книги и взяла полистать. Книжка оказалась никаким не Кодексом, а рассказами Куприна.

Она улыбнулась – Куприн был как-то связан с ее юностью, светлая наивная его романтика успокаивала и наводила на сентиментальные размышления. Просмотрела оглавление, с нежностью припоминая давних знакомцев, наткнулась на «Гранатовый браслет», сюжет рассказа всплыл в памяти. Она задумалась, забарабанила пальцами по обложке, с книгой в руках вновь подошла к окну. За шторкой, не замеченная раньше, притаилась портативная «Любава».