Тут Мадлен воскликнула: «Ах, Хильда, дорогая!» – и столько было в ее голосе укоризны и тому подобного, сразу видно, что эти циничные слова задели ее за живое и пронзили ей душу, ранив нежные струны сердца, и я был с ней целиком и полностью согласен. Не нравилась мне эта девица и ее взгляды. Ну разве можно так говорить? И без того положение тяжелое, а тут еще всякие школьные подруги будут подзуживать Мадлен Бассет, чтобы она дала отставку Гасси и занялась мною.

Я думаю, Мадлен одним бы восклицанием не ограничилась, а стала бы ее упрекать и дальше, но в следующую минуту вместо членораздельной речи она издала визг, или, вернее, бессловесный возглас, и атлетическая девица спросила:

– Ну, что еще?

– Моя карточка!

– Что там с твоей карточкой?

– Где она?

– На столике.

– Нету. Она исчезла!

– Значит, Джейн разбила. Она тут все разносит вдребезги, кроме чугунного литья, и, естественно, не сделает исключения для твоей фотографии. Можешь пойти и спросить у нее.

– И пойду, – проговорила Мадлен, и я услышал ее торопливые шаги.

Воцарилось безмолвие. Я сидел тихо, как мышь, вдыхая пыль, а атлетическая барышня, должно быть, углубилась в дальнейшее изучение вопроса о правиле «левая нога перед дужкой». Потом я услышал, как она говорит: «Сиди смирно», – это она явно обращалась к белому мохнатому песику, потому что вскоре вслед за тем она еще сказала: «Ну, ладно, шут с тобой, ступай, если приспичило», – и послышался легкий прыжок, не глухой грузный удар, а звук воздушного приземления, который производят белые мохнатые собачки, спрыгивая с дивана средней вышины. Через секунду в непосредственной близости от меня засопел принюхивающийся собачий нос, и я, теряя последние остатки боевого духа, отчетливо понял, что песик почуял характерный вустеровский запах и неотвратимо приближается к его источнику.

Я не ошибся. Оглядываюсь – его нос уже в шести дюймах от моего, и выражение на морде такое, сразу видно, что он не верит собственным глазам. Изумленно буркнув: «Ух ты!» – он попятился на середину комнаты, сел и залаял.

– Ну, что там еще, дуралей несчастный? – спросила атлетическая барышня. И сразу смолкла. Не собачка, понятно, а хозяйка. Белый мохнатый песик продолжал надрывать голосовые связки.

Возвратилась Мадлен Бассет.

– Джейн утверждает… – начала она, но не договорила и перешла на пронзительный визг: – Хильда!О, Хильда, почему у тебя в руке пистолет?!

Атлетическая девица успокоила ее страхи, но мои – совсем наоборот.

– Не волнуйся, пожалуйста. Я не собираюсь стреляться, хотя мысль вообще-то недурна. Там за диваном прячется мужчина.

– Хильда!

– Я уже давно думаю, откуда эти странные звуки, словно кто-то дышит? Перси его обнаружил. Молодчага, Перси, умница. А ну вылезайте, слышите, вы?

Справедливо заключив, что обращаются ко мне, я выбрался из укрытия, и Мадлен опять пронзительно завизжала.

– Преступник франтоватый, хотя и утративший товарный вид, – оценила меня атлетическая девица, держа мой жилет под прицелом своей пушки. – Очевидно, из тех грабителей, что теперь орудуют в районе Мейфэра. Э, смотри-ка, у него твоя пропавшая фотография. И, наверно, еще немало других вещей. Я считаю, прежде всего надо, чтобы он вывернул карманы.

При мысли, что в одном из карманов у меня лежит украденное письмо Гасси, я издал сдавленный стон и покачнулся. Девица спокойно сказала, что, если я собираюсь свалиться в припадке, она не возражает, только лучше пусть я для этого выйду в сад.

Только тут наконец Мадлен Бассет, на мое счастье, опять обрела дар речи. Во время всего предыдущего обмена мнениями, если можно назвать обменом мнениями такой разговор, когда выступает только одна сторона, Бассет стояла, прислонившись к стене, держа руку на сердце и вообще вполне неплохо изображая собой кошку, которая подавилась рыбьей костью. И вот теперь она внесла в разговор свою лепту.

– Берти! – воскликнула она.

Атлетическая девица оглянулась на нее озадаченно.

– Берти?

– Это Берти Вустер.

– Писатель писем собственной персоной? Что же он тогда тут делает? И зачем своровал твою карточку?

Мадлен ответила трепетным шепотом:

– Мне кажется, я догадываюсь.

– Значит, ты догадливее меня. Мне лично все это кажется полным идиотизмом.

– Хильда, ты не могла бы оставить нас? Я хочу поговорить с Берти… наедине.

– Идет! Двинусь в столовую. Едва ли с моим разбитым сердцем я смогу проглотить хоть кусочек, но, по крайней мере, хотя бы ложечки пересчитаю.

Атлетическая девица вышла в сопровождении белого лохматого песика и оставила нас с глазу на глаз, хотя я лично рад был бы улизнуть следом за нею. Пожалуй, я бы даже предпочел – правда, это было бы не многим лучше, но все-таки – пожалуй, я бы даже предпочел остаться с глазу на глаз с леди Дафной Винкворт.

Сначала возникла затяжная, противная пауза, как бывает, когда тебя принудили участвовать в любительском спектакле в роли «Дудля, дворецкого», ты вышел на сцену, и тут оказывается, что слова напрочь вылетели у тебя из головы. Мадлен стояла и смотрела на меня неподвижным взглядом, будто я фотограф и сейчас сделаю ее очередной высокохудожественный фотопортрет в коричневом цвете с серебристой ретушью. Когда мы так немного постояли, мне все же показалось, что самое время что-нибудь произнести. Тут важно только начать, а дальше само пойдет.

Я сказал:

– Прекрасная погода. Решил вот зайти.

Она еще больше выпучила глаза, но реплики не последовало. Я продолжил:

– Я подумал, может, вам будет интересно получить последний бюллетень о здоровье Гасси, поэтому взял и приехал на «молочном» поезде. Рад сообщить, что Гасси успешно поправляется, запястье еще плохо гнется, но отек начал спадать, и боль прошла. Шлет свои наилучшие.

Она знай себе молчит, sotto voce [[5], как безмолвная гробница, поэтому я продолжил разговор в одиночку. Теперь, по моим понятиям, следовало вкратце остановиться на моих собственных действиях за истекший период. Ведь нельзя же просто выскочить из-за дивана, как будто так и надо. Тут требуется некоторое объяснение, изложение мотивов. Барышни это любят.

– Вы, наверное, задаетесь вопросом, – говорю я, – что я делал за этим диваном? Я спрятался там по внезапному душевному порыву. Знаете, как бывает, тебя вдруг ни с того ни с сего подмывает совершить какой-нибудь поступок. И еще вы, должно быть, удивляетесь, зачем я присвоил эту художественную фотографию? Отвечу вам: я увидел ее тут на столике и прихватил, чтобы отдать Гасси. Хочу немного поддержать и подбодрить его в ваше отсутствие. Ведь он, как вы понимаете, по вам истосковался, и мне подумалось, пусть он поставит ее на тумбочку и время от времени созерцает. У него, конечно, и так уже их навалом, этих вылитых подобий, но лишнее никогда не помешает.