Однако оказалось, что все они во время войны служили в известном немецко-фашистском Эстонском легионе, в карательных отрядах «Омакайтсе». Именно здесь, на Псковщине.

То, что они служили немцам, — секрета не было. Сразу после войны они за это отсидели на Воркуте и под Соликамском лет по восемь, по десять. Сидели они там за то, что якобы были насильно мобилизованы в немецкую армию. А вот сейчас выяснилось, что никто их не мобилизовывал и служили они там очень даже ревностно и добровольно.

В самых страшных войсках — СС.

Подсудимых снимали не только в зале областного суда. Кагэбэшники вывозили их вместе со свидетелями, экспертами и киногруппой в места массовых расстрелов мирных жителей.

Кладбищенские землекопы разрывали могилы двадцатипятилетней давности, вытаскивали простреленные черепа, а один комитетчик, выразительно поглядывая на характерную физиономию симпатичного кинооператора по фамилии Цейтлин, рассказывал об уничтожении четырехсот пятидесяти евреев только вот в этом захоронении…

Две недели Теплов проторчал в Пскове на этом процессе. Даже сумел установить какие-то доверительные отношения с председательствующим в суде старым и опытным юристом — одноногим инвалидом войны на скрипучем и щелкающем протезе. Выяснилось, что одноногий судья хорошо знал фамилию журналиста Теплова и когда-то часто читал его статьи.

Девятерых эстонцев приговорили к расстрелу. Десятому дали двадцать лет. В сорок пятом году ему еще не было восемнадцати.

Киносъемочная группа небогато «гульнула» в гостиничном ресторанчике и через час, на ночь глядя, должна была уехать со всей своей съемочной, звукозаписывающей и осветительной аппаратурой в Ленинград на небольшом студийном автобусе.

Кирилл побывал в гостях у судьи, где они под всякие тяжкие и осторожные разговоры, в очень провинциальной и крайне небогатой квартирке судьи, выпили полторы бутылки «Столичной».

Прощаясь с бывшим знаменитым журналистом Кириллом Тепловым, уже в дверях, одноногий старый судья на скрипучем протезе вдруг почти трезво сказал:

— А ты, сынок, думаешь, мне легко в конце обвинительного заключения произнести — «…к высшей мере наказания — расстрелу»? — и добавил дрогнувшим голосом: — Они ж мне живыми снятся… Я потом месяц спать не могу.

В гостинице Теплову пришлось поучаствовать и в предотъездном прощальном ужине группы. Где он тоже опрокинул пару рюмок.

Естественно, чтобы сейчас сесть за руль «Победы» и укатить в Ленинград — не могло быть и речи. И Теплов отложил свой отъезд на завтрашний день.

Юная выпускница ВГИКа, директор картины, тихо и пьяненько взяла с него слово, что после того, как она проводит группу, он — Кирилл Петрович — обязательно зайдет к ней в номер. В любое время!

Она тоже остается до завтра — оплатить гостиничные счета, подписать какие-то бумаги, куда-то поставить печать. Короче — она ждет…

Неподалеку от их шумного стола ужинали четыре эстонских адвоката.

Когда киногруппа распрощалась с Тепловым и весело покинула ресторан, к Кириллу подошел пожилой и толстый эстонец-адвокат и пригласил его продолжить ужин за их адвокатским столом.

Эстонцы аккуратно пили дорогой коньяк и достаточно тактично поинтересовались — почему когда-то Кирилл ушел из той могучей газеты, где они часто читали статьи, подписанные его именем. Ибо это была такая «всесоюзная» газета, не читать которую было просто опасно.

После тягостного вечера в странно нищеватой квартирке председателя суда, только что приговорившего девятерых к смерти, а десятого к двадцати годам заключения, после выпитой водки с этим искалеченным войной человеком, после полной нестыковки настроения Кирилла с весельем отъезжающей киногруппы, Кирилл даже обрадовался такой смене ситуации…

Однако он хорошо помнил, что обещал постучать в дверь гостиничного номера хорошенькой директрисы документального фильмопроизводства, и боязнь оказаться «не в форме» после такого большого количества выпитого заставила его очень осторожно отнестись к дорогому коньяку.

— Видите ли… В какой-то момент я понял, что моя точка зрения на некоторые события и этические нормы иногда коренным образом отличается от редакционного курса оценки тех же событий, — медленно проговорил Кирилл. — Я понял, что нам стало трудно работать вместе, и ушел из газеты. Как видите, «на вольные хлеба»…

— А сегодняшняя ваша точка зрения полностью совпала с приговором? — с характерным эстонско-финским акцентом спросил худощавый старик, защищавший приговоренного к расстрелу Героя Социалистического труда.

— А простреленные черепа в местах массовых захоронений вы помните? — жестко спросил Кирилл. — А я помню. И помню, что вы сами держали в руках и рассматривали такой череп с дыркой в затылке, когда мы все вместе — с вашими подзащитными, свидетелями и судебно-медицинскими экспертами выезжали, как говорится, на «пленэр». Этого вы не забыли?

— Да, да… Конечно! Это было ужасно… — поспешил толстяк. — Но ведь все эти люди уже отбыли свои сроки наказания в лагерях. Начиная с сорок пятого года. А потом они очень хорошо служили Советскому Союзу…

— Тогда они отбывали свои наказания за то, что всего лишь находились в немецкой армии. И у меня к этому факту повальных арестов и судилищ того времени — сегодня очень неоднозначное отношение. Но когда выяснилось, что конкретно ваши подзащитные не были насильно мобилизованы в вермахт, а добровольно служили в карательных отрядах СС «Омакайтсе» и убивали ни в чем не повинных псковитян только за то, что они — русские… — недобро сказал Теплов.

Он опрокинул рюмку коньяка, и в голове его вдруг промелькнула шальная мысль: сможет ли он сейчас начистить рыло всем этим четверым эстонцам, если они только начнут задирать хвост и скалить зубы? Двое из четверых были достаточно крепкими мужиками. И, пожалуй, начинать нужно будет именно с них! Особенно вот с этого широкоплечего мрачного типа, который неотрывно смотрит сейчас в глаза Кириллу.

— Знаете… Я хотел бы попытаться вам кое-что объяснить, — мягким голосом и почти без акцента сказал именно этот мрачный тип. — Наша профессия — защищать людей. Какую бы мерзость они ни совершили. Нам — адвокатам, маленьким и одиноким людям — противостоит гигантская государственная машина судопроизводства. Мы должны хотя бы попытаться найти в поступках своих подзащитных, в их сердцах, наконец, что-то такое, чтобы суд понял — какие обстоятельства заставили его это сделать? Какие обиды, вынесенные еще из детства, так исказили и искалечили его сознание, его душу… Попытаться найти хотя бы крохотное светлое пятнышко в его чудовищном бытии… Может быть, даже не для суда. Может быть, не для смягчения последующего приговора. Может быть, только для него самого… И вам это должно быть понятно больше, чем кому бы то ни было. Мне вашу статью шестьдесят третьего года о деле «валютчиков» и «золотишников», еще в рукописи, давал почитать замечательный русский адвокат — Яков Семенович Киселев. Во время вашего процесса я был у него в гостях…

— Да… Я помню, что давал Якову Семеновичу один экземпляр своей рукописи на консультацию по юридической терминологии и вообще… — растерянно проговорил Кирилл.