— О Господи, — тем же шепотом пробормотал Карл Шестой, в упор глядя на говорившего. — Что вы говорите? О Господи…

— Мы разбиты, государь, — кивком головы подтвердил свои слова де Буа-Бурдон. — Это — полное поражение.

Король привстал со своего кресла, держась за подлокотники дрожащими руками, но распрямиться сил ему не хватило. Новость была подобна удару меча. Он бессильно упал в кресло и стал кутаться в шубу, собирая пальцами мех.

— Низложены и разбиты, — твердил он, зарываясь в шубу, пряча лицо в мех. — Низложены и разбиты, — повторял он одну-единственную фразу, которой звоном разбитого стекла суждено будет остаться в веках, — низложены и разбиты…

Через считанные минуты, не выдержав трагизма обрушившейся на него новости, Карл Шестой в очередной раз впал в безумие. Его можно было пожалеть: с юности он так яростно желал возглавлять своих доблестных французов и бить проклятых англичан, как это делал его отец — Карл Пятый Мудрый, но коварная судьба лишила его этого счастья.

В этот же день, 28 октября, войско Генриха Пятого Ланкастера прибыло в Па-де-Кале. Две недели король Англии праздновал со своими лордами победу, а затем отплыл в Дувр. Пока он бражничал на французском берегу, гонцы первыми пересекли Ла-Манш и разнесли по всей стране радостную весть. Парламент был ошеломлен внезапным триумфом и готовил своему молодому монарху достойную встречу. И когда Генрих ступил на землю родной Англии, он почувствовал, что такое быть победителем на своей родине. От Дувра до Лондона его славили на каждой пяди земли. А уже в Лондоне, на пути из Блэкхита в Сити, для него было устроено помпезное представление — с шутейными деревянными крепостями и сражающимися ратниками на ее стенах и под ними, с прекрасными шатрами и бардами, воспевающими своего владыку, трубачами, пронзительно завывающими, целящими медью в самое небо, тысячами нарядно одетых горожан и даже хором самых прекрасных девственниц Англии из благородных семей, которые пели хвалебную песню, в которой были такие слова: «Добро пожаловать, о Генрих Пятый, король Англии и Франции!»

Молодой Генрих Пятый ехал на белом скакуне, укрытом дорогой попоной. Ланкастер предстал перед своими подданными во всеоружии — в полном боевом доспехе, в ярко-алом плаще. Король-воин, король-победитель. Он был таким, каким носился по полю под Азенкуром, врубаясь в ряды противника, требуя вырезать своих пленных врагов или сжигать их заживо. Все равно, главное — победа.

В этот день Генрих окончательно утвердился в мысли: он будет героем англичан, пока с его беспощадного меча будет капать французская кровь. И возглавляя победоносную армию, он уже грезил о новых походах.

За Генрихом ехало его войско. Тянулся и караван с пленными. В одной из персональных телег, на меховом плаще, лежал высокородный французский принц — Карл Орлеанский. Страшен был для его слуха этот триумф. И мечтал он, глядя в чужое небо, едва сдерживая слезы, только об одном — скорее вырваться на свободу. Но Карл не знал главного: что окажется жертвой политических интриг, которые уже очень скоро (после смерти одних принцев и рождения других по обе стороны Ла-Манша) начнут плести две Короны — английская и французская. Ни за какие деньги не захотят отдавать англичане первого герцога Орлеанского его соотечественникам. Более того, они будут стеречь его долгие годы, оберегать, как зеницу ока.

Молодой герцог умер бы от горя, узнай он, что пробудет в плену у англичан ровно четверть века, и нога его ступит на землю родной Франции, когда ему исполнится сорок девять лет.

В 1521 году французский король Франциск Первый посетил Дижон — столицу Бургундии, к тому времени уже присоединенную через династический брак к Франции. По преданию, побывал он и в фамильной усыпальнице герцогов. Именно там монах-картезианец, заботящийся о мире усопших, показал королю изуродованный череп. Лоб его был разрублен, темя снесено. Было очевидно, что тут поработали мечом или топором. «Государь, — сказал монах, — перед вами череп Жана Бесстрашного. Вот через эту дыру англичане и проникли во Францию!

Хохот герцога Бургундского разносился по всему дижонскому дворцу. Дрожали витражи в часовнях, вода шла рябью в кувшинах и мисках. Его хохот был слышен и в окрестностях замка. В лесах трепетали олени и тянули головы на раскатистое эхо, птицы не находили себе места, то и дело вспархивая над кронами деревьев, врассыпную бросались кабаньи выводки, и даже волки настороженно рычали и скалили пасти. Но это были дикие звери…

И совсем другое дело — бургундцы. Они ликовали! Те, кто еще помнил события двухлетней давности, когда им пришлось уносить ноги из столицы Франции. Убегать, переодевшись горожанами, прислугой. Прокаженными! Красться тенями по ночным мостовым. Потому что кто не успел убежать, был изрублен на куски врагом и брошен на те самые мостовые — на съедение бродячим псам. А кто был этим врагом? — арманьяки! И вот теперь Господь покарал их!

Потому герцог Бургундский, Жан Бесстрашный, и смеялся. Весело, от души.

— Жак, мой верный Жак! — восклицал он, маленький и кривоногий крепыш, бодро пересекая в ту и другую сторону свои покои. — Разве мог я поверить в такое чудо? — Он поднимал руки, сжимал кулаки и потрясал ими. — Разве мог?! Это — провидение, не иначе! Дракону отсекли голову — раз, и нету! — Говоря это, он захлебывался счастьем. — Жак, Жак!.. Арманьяки, эти чертовы выродки, разбиты под Азенкуром, и теперь я могу отомстить! Каждому из них! Каждому…

Жан Бургундский забыл даже о том, что потерял в этой битве двух родных братьев — герцогов Антуана Брабантского и Филиппа Неверского. Главное — его враги попали в медвежий капкан и там издохли. Слава англичанам! Слава Генриху Пятому!

Герцог остановился так же быстро, как до этого бегал взад и вперед.

— Жак…

Жак де Ба, его телохранитель и палач, поклонился:

— Да, монсеньер?

Жан Бургундский негромко рассмеялся:

— Подумай! Карл Орлеанский у англичан, его брат, герцог Ангулемский, тоже. Там же Бурбон. Несколько щенков-малолеток не в счет. Их можно перетопить одной левой, — он выбросил вперед левую руку и сжал кулак, на пальцах которого приглушенным светом сверкнули перстни. — Остается Бернар Арманьяк, старый волк! Свернем ему шею, и Париж наш! Да что там Париж — Франция будет наша! Король и королева выполнят любое мое требование, не говоря о дофине Луи… Бернар Арманьяк, вот кто нам нужен! Он мне ответит за все — око за око, зуб за зуб!

Франция горевала. Беды, подобно вспышкам моровой язвы, сыпались на ее голову. Народ взирал на собственное будущее с унынием. Ослепленные гордыней, в королевстве враждовали два лагеря аристократов. Дрались они не на жизнь, а на смерть. И с поражением арманьяков под Азенкуром эта вражда грозилась стать еще более жестокой. Тем более что король представлял себя то хрупким стеклянным сосудом, то нежным цветком, что, впрочем, было одно и то же. О королевстве он вспоминал от случая к случаю, когда сознание внезапно приходило к нему, но только для того, чтобы не менее внезапно оставить. А вести, приходившие из Англии, пугали. Говорили, что недавняя высадка Генриха на севере и его победоносный марш были только пробой пера грозного и ненасытного завоевателя. И не за горами настоящая война.