поражение и слабость «объясняются» просто как наказание за грехи. Факт потери свободы рационализируется как доказательство вины, и убеждение в этом усиливает чувство вины, вызванное культурной и родительской системами ценностей.

Естественная реакция ребенка на давление родительского авторитета – протест, что и составляет суть фрейдовского эдипова комплекса. Фрейд полагал, что, скажем, маленький мальчик в силу направленных на мать сексуальных желаний становится соперником своего отца, и развитие невроза происходит вследствие невозможности удовлетворительно избавиться от тревоги, вызванной таким соперничеством. Указывая на конфликт между ребенком и родительским авторитетом и неспособность ребенка удовлетворительным образом разрешить этот конфликт, Фрейд действительно обнаружил корни невроза; по моему мнению, однако, этот конфликт в первую очередь порождается не сексуальным соперничеством, а реакцией ребенка на давление родительского авторитета, который, в свою очередь, является неотъемлемой частью патриархального общества.

В то время как общественный и родительский авторитет стремится сломить волю ребенка, лишить его спонтанности и независимости, ребенок, от рождения к этому не склонный, борется против авторитета, представленного родителями; он борется не только против давления, но также за свободу быть самим собой, полноправным человеческим существом, а не автоматом. Для одних детей битва за свободу оказывается более успешной, чем для других, хотя очень немногие достигают полного успеха. В основе каждого невроза можно обнаружить шрамы, оставленные поражением в борьбе против иррационального авторитета. Они формируют синдром, главнейшими чертами которого являются ослабление или полный паралич своеобразия и спонтанности личности, ослабление Я и подмена его псевдо-Я, у которого чувство самости притупляется и замещается восприятием собственной личности как суммы ожиданий других; автономность заменяется гетерономностью, туманностью или, по выражению Г.С. Салливена, паратоксическим качеством межличностных отношений. Наиболее важным симптомом поражения в борьбе за себя оказывается нечистая совесть. Если человеку не удается освободиться из авторитарных сетей, такая неудачная попытка становится доказательством вины, и, только снова покорившись, можно обрести чистую совесть.

б. Гуманистическая совесть

Гуманистическая совесть не является интернализованным голосом авторитета, которому мы стремимся угодить и чьего неудовольствия боимся; это наш собственный голос, звучащий в каждом человеческом существе и не зависящий от внешних санкций и наград. Какова природа этого голоса? Почему мы его слышим и почему можем оказаться глухи к нему?

Гуманистическая совесть есть реакция всей нашей личности на собственное правильное функционирование или дисфункцию; это реакция на проявление не той или иной способности, а всей их совокупности, которая и определяет наше человеческое индивидуальное существование. Совесть оценивает наше поведение как человеческих существ; это (как показывает корень слова: со-весть) внутреннее знание (весть), знание о нашем относительном успехе или неудаче в искусстве жить. Однако, хотя совесть есть знание, она больше, чем просто знание в области абстрактного мышления. Она обладает аффективным качеством, поскольку является реакцией личности в целом, а не только разума. На самом деле нам нет нужды осознавать веление совести, чтобы испытать ее воздействие. Поступки, мысли и чувства, необходимые для должного функционирования и раскрытия нашей цельной личности, порождают ощущение внутреннего одобрения, «правильности», характеризующее гуманистическую «чистую совесть». С другой стороны, поступки, мысли и чувства, наносящие вред нашей цельной личности, вызывают ощущение неловкости и дискомфорта, характерные для «угрызений совести». Таким образом, совесть есть наша реакция на нас самих. Это голос нашего истинного Я, призывающий нас вернуться к себе, жить продуктивно, развиваться полностью и гармонично – т. е. стать тем, чем мы потенциально являемся. Совесть – страж нашей целостности, готовности «уметь ручаться за себя и с гордостью, стало быть, сметь также говорить Да самому себе»[103]. Если любовь может быть названа подтверждением потенциальных возможностей, заботы и уважения к уникальности любимого существа, гуманистическая совесть может по праву считаться голосом нашей любовной заботы о себе.

Гуманистическая совесть представляет собой не только выражение нашего истинного Я; она также вмещает главное содержание нашего морального опыта. В ней мы сохраняем знание о цели жизни и принципы, благодаря которым ее можно достичь, те принципы, к которым мы пришли самостоятельно, и те, о которых узнали от других и которые нашли правильными.

Гуманистическая совесть есть выражение личного интереса и целостности человека, в то время как совесть авторитарная базируется на подчинении, самопожертвовании, долге или «социальном приспособлении». Цель гуманистической совести – продуктивность и, следовательно, счастье, поскольку счастье необходимый спутник продуктивной жизни. Нанести себе ущерб, став чьим-то орудием, каким бы достойным этот кто-то ни старался казаться, быть «самоотверженным», несчастным, смирившимся, безвольным, – все это противоположно требованиям совести человека; любое нарушение целостности и должного функционирования личности в отношении не только действий, но и мышления и даже таких вещей, как пищевые предпочтения или сексуальное поведение, есть противостояние собственной совести.

Однако не противоречит ли нашему анализу совести тот факт, что у многих людей голос совести так тих, что оказывается неслышен, и человек им не руководствуется? Действительно, это обстоятельство служит причиной моральной шаткости человеческой ситуации: если бы совесть всегда говорила громко и отчетливо, только немногие сбились бы с пути к моральным целям. Один ответ вытекает из самой природы совести: поскольку она служит охране истинных интересов человека, она влиятельна в зависимости от того, в какой степени он не утратил себя и не стал добычей собственного безразличия и деструктивности. Отношение совести к продуктивности определяется их взаимодействием. Чем более продуктивно человек живет, тем сильнее его совесть и тем сильнее, в свою очередь, она способствует продуктивности человека. Меньшая продуктивность приводит к ослаблению совести; парадоксальность – и трагичность – ситуации человека заключается в том, что его совесть слабее всего тогда, когда он больше всего в ней нуждается.

Другим ответом на вопрос об относительной неэффективности совести служит наш отказ прислушиваться к ней и – что даже более важно – незнание того, как нужно прислушиваться. Люди часто питают иллюзию, что их совесть заговорит громким голосом и ее указание будет ясным и отчетливым; ожидая этого, они не слышат вообще ничего. Когда голос совести тих, ее советы становятся неотчетливыми, и человеку нужно учиться прислушиваться к ним и понимать их, чтобы действовать соответственно.

Однако научиться понимать указания собственной совести чрезвычайно трудно главным образом по двум причинам. Чтобы услышать голос совести, нужно быть в силах прислушиваться к себе, а именно в этом большинство представителей нашей культуры испытывает трудности. Мы слушаем любой голос и кого угодно, только не себя. Мы постоянно окружены шумом мнений и идей, отовсюду на нас обрушивающихся: с киноэкрана, из газет, радио, пустой болтовни. Если бы мы намеренно постарались не дать себе прислушиваться к себе, мы едва ли справились бы лучше.