Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы можете уйти в любую минуту, – спокойно сказал Тень. – Однако, прежде чем вы это сделаете, я прошу ответить на вопрос: если не вы, то кто? Вы хорошо знаете, что мы не можем в эту минуту огласить демократические выборы, поэтому надо полагаться на людей, проверенных в бою. Что в этом плохого? Вы правда считаете, что профессиональные политики превосходят нас морально и профессионально?
– Нет, – признал со вздохом алхимик. – Однако, так или иначе, мне не нравится, что мы узурпируем право решать судьбы других, ничего не подозревающих людей!
– Это не узурпация, а необходимость! – вмешался Станкевич. – Вас пригласили, как и всех остальных, потому что вы незаменимы. Вы сами смогли договориться о мирном соглашении с theokataratos и обложить их… налогом. Вы единственный человек в Варшаве, которого Проклятые уважают. Нет никого, кто мог бы вас заменить.
Рудницкий скривился. Крики удивления из темноты свидетельствовали о том, что не все присутствующие знали о его контактах с theokataratos.
– Так Проклятые на нашей стороне? – спросил Рокитанский.
– Нет, но те, что живут в Варшаве, согласились не нападать на людей, ну и платить налоги первичной материей, – пояснил Станкевич. – И все благодаря господину Рудницкому.
Бурные аплодисменты, вторившие словам генерала, произвели на Рудницкого приятное впечатление, хотя он понимал, что его шансы оставить это собрание с каждой минутой тают.
– Вернемся к теме нашей встречи, – продолжил Станкевич. – Может быть, создать комитет? Орган, который будет принимать наиболее важные решения коллегиально? Ведь и так никто не знает личности лидера кинжальщиков. Что-то такое защитит нас от принятия необдуманных решений и одновременно обеспечит правительство такой необходимой поддержкой.
– Что вы об этом думаете, барон? – спросил Рокитанский.
– Самое важное – это конкретные договоренности, – после размышления сказал Рудницкий. – Когда решающим будет большинство голосов. А когда нужно согласие всех.
– У вас есть какие-то предложения?
– Одно, от которого я не отступлюсь. Обо всем остальном можно договориться. В случае всеобщего наступления мы начнем борьбу только после единогласного решения. Я не знаю, как вы, но я не готов взять на душу смерти десятков, а может, сотен тысяч людей.
Отовсюду раздавался шум приглушенных голосов, но акустика зала не позволяла алхимику расслышать, как присутствующие относятся к его предложению.
– Я поддерживаю барона, – отозвался Карл Рокитанский. – Я за укрепление государства во всех отношениях, но не подпишусь под решением о самоубийственной войне.
– В теории это звучит неплохо, – сказал с явным колебанием в голосе Станкевич. – Но что на практике… Лично я не сомневаюсь в отваге барона Рудницкого или его преданности делу, я понимаю, что легче самому подставиться под пули, чем отправить в бой других. Однако, хотя решение вступать или не вступать в бой имеет политический характер, оно основывается главным образом на военных соображениях. Что, если кто-то не разбирается в военных вопросах и откажется сотрудничать? Требование единогласия может привести к трагедии.
– Точно так же, как военные не разбираются в вопросах, очевидных для любого дипломата или торговца, – раздался голос из темноты.
– Ну хорошо, даже если мы договоримся о принципе единомыслия, нас могут атаковать без предубеждения. Что тогда? Мы не соберемся за пятнадцать минут, нужно будет время на анализ данных с фронта. Откуда нам знать, что это всеобщее наступление, а не локальная атака или разведка боем? – спросил Станкевич.
– Барон? – Рокитанский перевел вопрос на алхимика.
Рудницкий кашлянул, похоже, среди собравшихся сформировалось две фракции, и одна из них признала его своим лидером…
– Я думаю, если военные примут принцип единомыслия, то гражданские могли бы поддержать заявление предыдущего выступающего, – сказал он.
– Кто против? – спросил Рокитанский.
Ему ответила тишина.
– В таком случае осталось установить, сколько времени займет «анализ данных»?
– По крайней мере, неделю! – быстро ответил Станкевич.
– Это преувеличение, – возразил кто-то из зала. – Если россияне или немцы атакуют в полную силу, после недели будет некому вести переговоры, и нам останется только подписать акт капитуляции.
– Три дня? – предложил алхимик.
– Этого мало!
– Три дня с возможностью продления срока? Если наши силы удержат позиции, можно будет отложить решение на день или два, – решил алхимик. – Единогласным решением. А чтобы определить, сместился ли фронт или нет, не нужны военные таланты или специальные знания.
– Согласен, – через минуту раздумывания ответил Станкевич. – В таком случае передаю голос нашему хозяину.
– Сначала я бы хотел спросить, все ли согласны возглавить кинжальщиков? – отозвался Тень.
Со всех сторон раздались возгласы одобрения.
– Господин Рудницкий?
– Не бесконечно, – заявил решительно алхимик.
– До того времени, пока Варшаве не будет угрожать наступление?
– Я бы сам хотел определить это.
– Хорошо. Я уверен, что честь не позволит вам оставить нас в минуту испытания. Вы принесете присягу на верность Варшавской республике и пообещаете защищать ее?
Рудницкий ощутил, как пот стекает по его спине, это была последняя граница, и он должен был принять решение здесь и сейчас. Если он согласится, то назад пути не будет.
– Да, – пообещал он.
– Господа?
– И мы! – раздались голоса.
– В таком случае нет необходимости в конспирации, – заявил Станкевич. – Прошу всех выйти на середину.
Кто-то зажег керосиновую лампу, потом вторую и третью. Из полумрака появлялись лица, мундиры и фраки, заблестели знаки отличия. Алхимик заморгал, ослепленный ярким светом, огляделся: похоже, все, кроме него, были одеты в подходящую для визита одежду. А Тень исчез.
– Прошу повторять за мной, – сказал Станкевич. – Клянусь перед Богом в преданности Отчизне моей, Польше единой и неделимой. Клянусь быть готовым отдать жизнь за священное дело ее объединения и независимости, защищать ее флаг до последней капли крови, заботиться о благе вверенных мне солдат, соблюдать военную дисциплину.
– Клянусь перед Всевышним, – повторил вместе со всеми Рудницкий.
Каждое слово возвращалось эхом, накладывалось на хор мужских голосов, вызывая дрожь.
«История любит повторяться, – ошеломленно подумал алхимик. – А может, это семейное проклятие? Я встал на ту же самую дорогу, что и отец. По собственной воле…»
Пробуждение было не самым приятным: что-то давило на плечо, в носу щекотало от запаха лекарств, правая рука пульсировала тупой болью. Самарин застонал и облизнул пересохшие губы. Он открыл глаза, вокруг кружили белые пятна, а картинка расплывалась, словно он смотрел на мир через залитое дождем окно.