— Наверное, вы последний из могикан?

— Нет, думаю, большинство людей в нашем бизнесе сохраняют и уважение к традиции, и любовь к делу. Здесь могут удерживать только любовь и ответственность за полученное в наследство. Чтобы тащить на себе этот груз, нужно быть крепко связанным с прошлым. Однако пора, — сказал он, одним махом уничтожая с угрозой нависшие над ним тени и все еще сохраняя способность говорить твердо и решительно, хотя она и назвала его счастливым, — давайте снова вернемся в пошивочную.

Это силкинг, всего о нем не расскажешь, именно с этого начинается весь процесс… Это машинка для пике, на ней прошивают самые тонкие швы, которые так и называются — пике и требуют куда больше искусства, чем все остальные… Это вот называется выглаживающей машиной, а то — натяжным устройством, ты называешься детка, а я называюсь папа, это называется жизнью, а то — смертью, это — безумием, то — горем, это — адом, чистейшим адом, и, чтобы выдержать это бремя, нужно быть крепко связанным с жизнью, это называется «вести себя так, словно ничего не случилось», а то — «сполна заплатить, бог лишь знает за что», это — «хотеть оказаться мертвым и хотеть найти ее, хотеть ее убить и хотеть спасти ее от того, через что ей приходится проходить вот сейчас, в этот самый момент», этот неукротимый всплеск чувств называется «вытеснение из сознания», но он терпит крах, я на грани безумия, взрывная сила той бомбы чересчур велика…

Потом они вернулись к нему в офис, и, ожидая пока Ритины перчатки принесут из отделочной, он начал потчевать ее любимейшей байкой отца, вычитанной им где-то и регулярно повторяемой в расчете произвести впечатление на посетителей. Говорил будто бы от себя, но сам слышал, что повторяет рассказ слово в слово. Если бы только она осталась здесь навсегда, сидела бы вот так и никуда не уходила, а он рассказывал бы ей о перчатках — о перчатках, о кожах, о страшной загадке, которую он пытается разрешить, о рвущемся из груди стоне: не оставляйте меня один на один с этим ужасом… Так вот: «Мозг есть не только у нас, но и у обезьян, горилл и прочих, а вот чего у них нет — так это большого пальца. Не могут они, как мы, вертеть во все стороны большим пальцем. Так что, возможно, именно этот особый палец и обеспечивает наше отличие от мира животных. А перчатка его защищает. Любая перчатка: дамская, рабочая, перчатка сварщика, резиновая, бейсбольная и так далее и так далее — все они защищают его. Ведь этот палец — основа всей человеческой деятельности. Он позволяет мастерить инструменты, строить города и делать многое другое. Он даже значимее, чем мозг. Возможно, пропорционально туловищу, мозг некоторых животных даже крупнее человеческого. Не имеет значения. Потому что рука сама по себе удивительный механизм. Она совершает разнообразнейшие движения. Ни одна часть человеческого тела не выполняет таких сложных…» Но тут вошла Вики и принесла только что изготовленные перчатки четвертого размера.

— Пожалуйста, вот перчатки, которые вы просили, — сказала она, подавая их боссу, который внимательно осмотрел обе и потом поднял над столом, показывая девушке.

— Видите эти швы? Ширина шва, соединяющего кусочки кожи, — вот что указывает на качество работы. У этой пары она составляет примерно одну тридцать вторую часть дюйма. Такая работа требует очень высокого мастерства, далеко превышающего средний уровень. Если перчатка сшита хуже, ширина шва доходит до восьмушки дюйма. И кроме того, возможна легкая кривизна. А здесь! Посмотрите, какие прямые швы. Они показывают, Рита, что перчатки, сшитые на «Ньюарк-Мэйд», — это высокий класс. Прямые швы. Нежная кожа. Качественная пропитка танином. Мягкость. Эластичность. Пахнет, как салон новенького автомобиля. Я люблю хорошие кожи, я люблю нежные перчатки, и меня воспитали в уверенности, что перчатки должны быть самого лучшего качества. Это проникло мне в кровь, и мне очень приятно, — он спрятался за каскад своего красноречия, как больной, хватающийся за малейшие признаки улучшения, — подарить вам эту великолепную пару перчаток. Примите с наилучшими пожеланиями от нашей фирмы, — улыбаясь сказал он и протянул ей перчатки, которые девушка тут же принялась бойко натягивать на свои маленькие ручки. — Не торопитесь, медленнее… — приговаривал он, — всегда начинайте с мизинца, палец за пальцем доходите до большого, а уж потом натягивайте на всю кисть… но в первый раз делайте это медленно.

— Готово! — глядя ему в глаза и лучась улыбкой, она с видом ребенка, только что получившего замечательный подарок, продемонстрировала ему, как красиво смотрятся у нее на руках перчатки и насколько они ей впору.

— Сожмите кулак, — сказал Швед. — Чувствуете, как кожа мягко расширяется и принимает нужную форму? Это заслуга закройщика, хорошо справившегося со своей работой. Ничто не тянется в длину — ведь пальцы не нужно вытягивать, и он позаботился, чтобы этого не было, правильно обращаясь с кожей на раскройном столе, но оставил вымеренный скрытый запас, дающий коже возможность растягиваться в ширину. Эластичность растяжки — результат точного расчета.

— Замечательно, просто великолепно, — сказала девушка, сжимая и разжимая свой маленький кулачок, — да здравствуют, — рассмеялась она, — все расчеты, оставляющие вымеренный скрытый запас, дающий коже возможность растягиваться в ширину!

И только когда Вики вышла, плотно закрыв за собой стеклянную дверь офиса, и вернулась в грохочущий цех, Рита тихо добавила:

— Ей нужен ее альбом с вырезками про Одри Хёпберн.

На следующее утро Швед встретился с Ритой на автомобильной стоянке возле Ньюаркского аэропорта и передал ей альбом с вырезками. Уйдя с работы, он сначала поехал в сторону, противоположную аэропорту, в Бранч-Брук-парк, и, выйдя из машины, погулял там какое-то время в полном одиночестве. Прошелся по аллее, обсаженной цветущими японскими вишнями. Посидел на скамейке, глядя на стариков и их собак. Потом вернулся к машине, сел за руль и поехал — сначала через итальянские кварталы на севере Ньюарка, потом через Белвилл; полчаса делал только правые повороты и доподлинно убедился, что слежки нет. Явиться на встречу именно таким способом велела Рита.

Через неделю на той же парковке он передал ей балетные туфельки и трико, которые Мерри в последний раз надевала, когда ей было четырнадцать. Еще через три дня — ее речевой дневник.

— Думаю, вы теперь можете что-нибудь рассказать мне о Мерри. Если не где она, то хотя бы что с ней, — сказал он, принеся дневник и считая себя вправе задать наконец вопрос, который с мольбой в глазах обращала к нему жена каждый раз, когда он отправлялся на встречи с Ритой — встречи, во время которых он строго выполнял все данные ею инструкции и никогда ничего не просил взамен.

— Нет, не могу, — сухо ответила Рита.

— Я хотел бы поговорить с ней.

— А она вовсе не хочет с вами разговаривать.

— Но тогда зачем она захотела получить эти вещи?

— Потому что они — часть ее жизни.

— Мы тоже часть ее жизни, мисс.

— Никогда этого от нее не слышала.

— Я вам не верю.

— Она вас ненавидит.