Одновременно с восходом солнца наш поезд подошел к перрону, кряхтя, окутанный клубами пара. Свой путь он начал из Даляня — города в шести сотнях миль от Харбина, а остановки делал у каждого столба. Поэтому состав вез еще и рекордное количество мусора: повсюду валялись огрызки яблок, скорлупа земляных орешков, обглоданные куриные кости, кожура апельсинов и засаленнные бумажки. В вагонах было очень грязно и так холодно, что плевки на полу замерзли, превратившись в кривые медальоны из желтовато-зеленого льда. Межвагонные переходы представляли собой туннели в сугробах, стекла были облеплены дюймовой коркой инея, двери не запирались — иначе говоря, гремели и хлопали, так что по составу гулял леденящий сквозняк. Такова уж жизнь в Хэйлунцзяне: еле добравшись живым до вокзала, я укрылся от холода под крышей вагона и лишь сильнее промерз. Я присел на свободный краешек скамейки и сел, скрючившись, как и все остальные, не снимая шапки и перчаток. Раскрыл «Героя нашего времени» Лермонтова. Записал на форзаце:

«В провинции любой поезд — как воинский эшелон. А этот поезд точно возвращается с фронта, вывозя больных и раненых».

Несмотря на три пары носок и утепленные сапоги, ноги у меня заледенели; плотный свитер, монгольский овчинный жилет и кожаное пальто тоже не очень согревали. Моя шапка и рукавицы на флисовой подкладке теперь казались мне верхом безрассудства, но еще больше бесило, что я все равно мерзну — по крайней мере, теплее не становилось. Как я тосковал по лету и югу — по душному купе «Железного петуха», где я валялся на полке в одной пижаме.

Господин Тянь сказал:

— Вы родом из какого города в Штатах?

— Около Бостона.

— Лексингтон около Бостона, — сказал господин Тянь.

— Откуда вы это знаете?

— В средней школе я изучал американскую историю. Все китайцы ее изучают.

— Значит, вы знаете о нашей войне за освобождение, господин Тянь?

— Да. Был еще Пол, который сыграл очень важную роль.

— Пол Ревир.

— Именно, — сказал Тянь. — Он сообщил крестьянам, что британцы наступают.

— Не только крестьянам. Он сообщил всем — крестьянам, землевладельцам, тем, кто идет по пути капитализма, зловонной интеллигенции девятой категории, меньшинствам и рабам.

— По-моему, вы шутите, особенно насчет рабов.

— Нет. Некоторые из рабов воевали на британской стороне. Им обещали дать свободу, если британцы победят. После того, как британцы капитулировали, этих черных отправили в Канаду.

— Об этом я не читал, — сказал Тянь.

Тут дверь распахнулась под натиском ветра.

— Мне холодно, — сказал я.

— А мне слишком жарко, — сказал Тянь.

От холода я задремал. Позднее Тянь разбудил меня и спросил, хочу ли я позавтракать. Рассудив, что еда может меня согреть, я кивнул.

Окна в вагоне-ресторане заиндевели, пол обледенел, бутылка, оставленная на моем столике, лопнула оттого, что в ней вымерзла вода. Пальцы не слушались, палочки вываливались из рук. Я ссутулился, спрятав руки в рукава.

— Что у них есть из еды? — спросил я.

— Не знаю.

— Хотите лапши? — спросил я.

— Что угодно, кроме лапши, — сказал Тянь.

Официант принес нам холодную лапшу, холодные маринованные огурцы, нарезанную тушенку (она была похожа на ошметки резиновой игрушки) и холодные, но очень вкусные древесные грибы черного цвета — местный деликатес. Тянь съел свою порцию лапши. Так уж принято у китайцев. Даже нелюбимые блюда надо есть, если в меню больше ничего нет.

Несколько часов поезд ехал по заснеженным равнинам, а затем началась гористая местность. Поселки тут были небольшие: три-четыре недлинных ряда домов — кирпичных или построенных из глины и бревен. Эти незамысловатые жилища с островерхой крышей напоминали домики с рисунков первоклассников: узкая дверь, одно окно, тупоконечная труба, а над ней — завитушка дыма.

Уборная в вагоне тоже выглядела так, словно ее спроектировал ребенок. То было отверстие в полу диаметром около фута. Конечно, мне уже доводилось видеть уборные, где надо садиться на корточки над дыркой, но этот туалет несся со скоростью пятьдесят миль в час по заснеженному, обледенелому Северному Китаю. Ни труб, ни заслонок: через отверстие было видно, как мелькают заледеневшие шпалы. Снаружи врывалась струя леденящего воздуха. Человек, имевший глупость воспользоваться этой уборной, получил бы обморожение той части тела, которую вообще-то обмораживают редко. И все же пассажиры ходили в этот рефрижератор для ягодиц. И выскакивали из него, жмурясь, стиснув зубы, точно их только что беспощадно ущипнули.

Поезд по-прежнему часто останавливался. Двери распахивались и закрывались с пневматическим вздохом — совсем как двери рефрижератора, и каждый раз по вагону проносился холодный ветер. Я старался пореже вставать — когда я снова присаживался, полка, успевшая остыть, обжигала меня морозом.

Я подивился, видя, что у домов стоят дети и смотрят на проходящий поезд. Они были в тонких куртках, без шапок и перчаток, многие с раскрасневшимися щеками. Волосы у них были немытые, слипшиеся, на ногах — матерчатые туфли. Судя со стороны, весьма закаленные ребята. Они приветствовали воплями поезд, несущийся мимо их деревень, вмерзших в лед. Вдали маячили горы — южная оконечность Малого Хинганского хребта. А на переднем плане тянулся сплошной лес. Почти все поселки были, в сущности, лишь разросшимися лагерями лесорубов. Лансян — один из центров лесозаготовок. Но меня там заинтересовала еще и узкоколейка, которая углубляется далеко в чащу. По ней стволы доставляют на лесопилку в город.

Правда, на звание города Лансян вряд ли тянул. То была застроенная одноэтажными домами громадная деревня с бескрайней лесопилкой в центре. На главной улице весь день стояли на холоде люди, замотанные шарфами, — торговали мясом и овощами. Как-то в Лансяне я увидел мужчину, который прикрепил к тряпке, служившей ему витриной, шесть смерзшихся дохлых крыс и связку крысиных хвостов. Неужто в Лансяне дела так плохи, что люди даже крыс и крысиные хвосты едят?

— Вы это едите? — спросил я.

— Нет, нет, — раздался глухой голос из-под заиндевевшего шарфа. — Я продаю лекарства.

— Эти крысы лекарство?

— Нет, нет? — кожа продавца была почти черной: воздействие мороза и сухого воздуха.

Тут он снова заговорил, но я ни слова не понимал — он изъяснялся на местном диалекте. Когда он открывал рот, ледышки на его шарфе таяли.

Тянь пояснил:

— Он не продает крыс. Он продает крысиный яд. Он демонстрирует этих мертвых крыс как доказательство, что его яд хороший.

В Лансян мы приехали в пятом часу вечера, как раз к сумеркам — в северных широтах темнеет рано. Выйдя из холодного вагона на леденящий мороз, я вскоре оказался в гостинице, где тоже было холодно — причем этот влажный холод под крышей досаждал мне куда сильнее, чем мороз на воздухе. Окна были зашторены, лампочки еле теплились: казалось, я в подземной гробнице.