Пус пододвинул свою морду к глазам Наусы и в хищной ухмылке оскалил пасть, демонстрируя острые желтые зубы. Его гортань издала нечто похожее на хриплый рык. Он глядел в глаза Наусы и старался различить в них страх, питающий его, дающий ему силы. Он схватил ее за плечо и довольно резко повалил на спину, став над ней, прижимая к полу. Он смотрел на нее сверху, затем закрыл глаза и шумно втянул воздух носом, постоянно повторяя про себя фразу «в пустыне пошел дождь». Он хотел ощутить ее запах, помесь страха и крови, представлял, как этот аромат ударит ему в голову, отключит ощущение границ своего тела, превратит его во всесильное существо, лишенное сомнений и нерешительности. Он вновь хотел ощутить бесконечную власть над живым существом – и вот, кажется, это чувство появилось. Возникло, словно искорка в ночи, в тысячу раз слабее самой тусклой звезды, но кот бережливо прикрыл эту искорку лапами и принялся раздувать ее, аккуратно подбрасывая сухие листья, чтобы лучше горело. Он изогнул шею и заулыбался, не открывая глаз. Он вдруг смог очень глубоко вдохнуть, так, как раньше не получалось. Искорка превратилась в голубой огонек, трепещущий в его лапах, слишком хрупкий, чтобы гореть, но слишком ценный, чтобы погаснуть. Из его раскрытой пасти потянулась нить слюны, все ближе приближаясь к клюву Наусы.

– Граф…

Кот открыл глаза, и его оскал появился вновь. Он склонился над ней.

– Дождь… В пустыне пошел дождь… – прошептал он, словно боясь дыханием потушить огонек.

– Граф… Вы меня пугаете, но я боюсь не вас. Я боюсь того, что вы сами не знаете, кто вы!

– Ты не боишься меня? Это не так. Я вижу, как ты дрожишь!

– Тут очень холодно, на полу. Я замерзла.

– Ты меня боишься!

– Граф, чего мне вас бояться. Ну вот что вы мне сделаете?…

– Замолчи! – кот выпустил когти и пробил ими неплотное оперение ее плеча.

– Ай, граф! Что это вы?! – ее глаза снова наполнились слезами.

Кот вгляделся и вдруг осознал, что она говорит правду. Она не боялась. В ней не было того страха, который был у всех остальных. Она не осознавала, кто он такой и что может с ней сделать. Она не отдавала себе отчета в том, что ее жизнь может вдруг оборваться, в эту самую минуту, прямо на этом самом полу. Что весь ее жизненный путь, такой сложный и глупый, вился только затем, чтобы закончиться именно на этих холодных скрипучих досках, в этом чужом и мрачном доме, наполненном страхом всего поселка. Но она не ведала страха. Она была не способна на это.

Пус Мидун отпустил ее плечо и растерянно поднял лапу. Он не знал, куда ее поставить, не знал, что делать с тремя остальными конечностями. Его взор источал нерешительность, пасть сомкнулась, губы начали мелко дрожать. В один миг обрушилась вся его система мировосприятия, выстроенная с такой тщательностью за несколько последних месяцев. Стены его мирка пошатнулись и дали бесчисленные трещинки, все его нутро сотряслось от треска цемента и звука ломающихся кирпичей. Горевшая, некогда такая яркая, звезда, которая доселе указывала ему путь, сократилась до размера едва различимой пылинки, ее подхватил ветер и начал уносить куда-то за горизонт. Холод одиночества вдруг навалился на его окрашенную красками спину, раздавил волю и жажду, столь невосполнимую, как он раньше думал. Пустыня исчезла. Дождь не идет. Сухой песок поднялся вслед за ветром и превратился в песчаную бурю, застилающую глаза, набивающуюся под веки, режущую тысячами мелких царапин. Эволюция сознания, ставшая в один прекрасный момент социальной революцией, замерла, застонала, словно огромный зверь, зависший над пропастью, и медленно начала катиться вспять.

Пус Мидун пятился от графини, упираясь задом в лежащий на полу шкаф, скользя в лужах краски, царапаясь об осколки тарелок. Он глядел на нее со страхом, откуда-то появившемся в его сгущенном и вязком сознании. Затем кот развернулся, перепрыгнул через шкаф и спрятался за кресло, откуда несколькими минутами раньше шипел на графиню. Он обессилено рухнул на пол, подобрал под себя лапы, свернулся и опустил голову на пол. Глаза его, не моргая, смотрели в окно куда-то за облака, нависшие теперь не над всем миром, а над ним лично. Науса не поднималась, лишь снова начала всхлипывать и что-то причитать. Она забыла о холоде, провалившись в свои столь же далекие от реальности мысли.

Спустя полчаса дверь осторожно приоткрылась, и в дом вошел Чумазый. Лапами он прижимал к себе ведро, полное снега, пытаясь растопить его теплом своего тела. Но вместо этого енот сам продрог до костей. Он очень долго стоял под дверью, слушая, что происходит в доме. Тишина убедила его войти и погреться. Оглядевшись, он поставил на пол ведро, отряхнул лапы от снега и несколько раз щелкнул зубами, как бы не решаясь нарушить молчание. Потом вдруг спросил:

– Вы есть будете?

Шкаф было решено оставить в покое – Пус даже вдвоем с енотом не мог сдвинуть его с места. Чумазый решил не спрашивать, каким образом кот умудрился в одиночку его повалить и протащить несколько метров. Стол они поставили на то место, где стоял раньше шкаф. Залитый краской пол застелили гардинами и занавесками, хотя Пус сам был полностью испачкан разными цветами со всех сторон и продолжал следить везде, к чему прикасался. Один его бок был красным, ближе к морде цвет переходил в темные тона. Другая сторона больше походила на сочную летнюю зелень полей с примесями неопределенного цвета. Окрас хвоста, лап и живота не поддавался описанию. Кровать встала на свое место, но расстилать на ней грязное белье не имело никакого смысла. В окна начал забираться густой сумрак накатившегося, словно морская волна, вечера, дом будто погрузился в пучину океана, и енот поспешил развести огонь на кухне, поставить пару свечей да одну керосинку на столе в комнате. В доме стало теплее, и Науса, сидевшая все это время в кресле, наконец, согрелась. Она перестала всхлипывать и икать, и даже начала выводить какие-то ноты, хотя все получалось весьма нескладно и противно для слуха.

– Тарелок-то почти не осталось, – пожаловался енот.

– Да и Тучун с ними, – вяло произнес Пус Мидун.

– Пойдемте ко мне, граф. У меня и ужин как раз будет готов.

– К этой твоей полоумной старухе? Сама иди.

– Она вас любит, вы заблуждаетесь!

– Меня тут все так любят.

Енот хихикнул.

– А Пус вон летом памятник из грязи строил! – весело рассказал он.

– Что вы говорите, мой друг! – изумилась Науса.

Кот лишь скривился и промолчал.

– Весело жили. Были времена. Сунь-трава росла у меня вот такая! – енот поднял лапу выше своего роста.

– У нас тоже трав всяких полно. Моя матушка травница страшная! Все что-то сушит, что-то перетирает, что-то подсыпает. Затейница. Недавно моего финансиста Олуха-Горбатого лечила от кашля. Оказалось, трава слабительная… Однако вообразите, она его таки вылечила! – Науса прикрыла клюв крылом и неловко захихикала.

– Чумазый, ты бы достал что-то из еды, – попросил кот.