Нас закручивало в жгут, палуба собиралась стать правым бортом, а левый борт – палубой, болотце на корме превращалось в озеро, отделенное от океана чисто условной перемычкой, и та вот-вот исчезнет, – что могли дать отвоеванные у воды жалкие сантиметры? Тем более, что, отступая в одном месте, волны брали реванш в другом: у подножия мачты возникла лужица…

Но Тур не жалел усилий: вопреки очевидному, он не сдавался – я это теперь понимаю – именно затем, чтобы не сдаваться, чтобы не опускать рук, – помните, как та лягушка из сказки, она попала в крынку со сметаной и плавала, плавала в ней, пока не сбила сметану в твердое масло…

Можно рассчитать за и против, определить нулевую вероятность эффекта и благоразумно прекратить попытки – а можно делать безрассудное, стараться будто и без толку, но знать, что толк обязательно будет, пускай не тот, которого ждешь, а совсем иной, – всякая деятельность заразительна, вон уже экипаж приободрился, экипаж берет с капитана пример: Абдулла и Жорж вернулись к папирусным связкам для надстройки бортов, Карло, опутанный канатами, единоборствует с ними, как Лаокоон. Ах, канаты! Веревки, веревочки, бечевки, шнурки! Ими был опоясан мостик, они шли спереди назад, сзади вперед, влево и вправо, вверх и вниз, и по диагонали, мы пролезали под ними, над ними, между ними, цепляясь, спотыкаясь, извиваясь, чертыхаясь, – «Сантьяго, где твой мачете?!»

Радовалась, кажется, только Сафи. Она устраивала себе качели из всевозможных замысловатых петель и концов, будто нарочно для нее оставленных Карло, – ей тут было привольнее, чем в родных джунглях, и она с доброжелательным любопытством наблюдала, как серьезный, сосредоточенный Карло приближается: ну, хозяин, что ты мне новенького решил приготовить?

У каждого свой вкус и манера веселиться; для меня вязать узлы было тяжким испытанием, непосильной интеллектуальной нагрузкой; когда она выпадала на мою долю, за мной следом обычно шел Норман – проверял, усмехался – «Так я и думал!» – и педантично перевязывал, все по очереди, до единого.

Между прочим, после «Ра-1» я как-то гостил у приятеля на яхте, и посреди Финского залива мне вздумалось тряхнуть стариной и закрепить болтавшийся стаксель-фал. Приятель, взглянув, объявил, что теперь намерен не трогать этот фал до конца сезона, до того, мол, завязано профессионально. Выходит, уроки Нормана все же пошли впрок. Но я не о себе, я о Карло.

Он занимался узлами с тихим вдохновением, его голубые, совсем не итальянские глаза подергивались мечтательной поволокой – может быть, он был в эту минуту в милых сердцу горах, увязывал рюкзак, готовил альпинистскую связку.

Однажды, когда я рассказывал журналистам о своих друзьях, меня попросили припомнить какой-нибудь случай, происшествие, в котором Карло Маури показал бы себя «суперменом». Я напряг память – и безрезультатно, не было таких происшествий, Карло всегда был одинаков – ни падений, ни взлетов, никакой амплитуды, – ровная, мощная, целеустремленная прямая: всегда в готовности, всегда в действии, без напоминаний и подсказок, без краснобайства и демагогии, – таков он был, наш Карло, партизан-антифашист, путешественник, репортер, равно владевший и гашеткой кинокамеры, и ледорубом…

Он был не слишком разговорчив. Но зато если уж пускался в рассказы!..

Тогда вокруг нашего корабля вдруг начинали кружить амазонские пираньи («Свободно плавал среди них – и ничего, крокодил – иное дело»), а на макушку мачты присаживался йети, снежный человек («Вполне может существовать, что вы думаете? Это же неисследованный край – Гималаи!»). Распахивались тайны и красоты всех решительно континентов, потому что нет – почти нет! – на земном шаре уголка, где бы Карло не побывал.

Те давние, долгие, идиллические вечера на «Ра-1» – забуду ли их? Небо в звездах, тишина, только вода плещет, да руль поскрипывает, да магнитофон мурлычет – и льется плавная речь Карло, оттеняемая приглушенной скороговоркой Жоржа, нашего записного толмача.

Жорж, со всеми его капризами, тоже не из маменькиных сынков. Его ноги в шрамах и рубцах от зубов акул. Это сувениры Красного моря: снимался фильм о подводных хищниках, ныряльщики-статисты отказались идти в воду, слишком опасно, и тогда пошли продюсер Бруно Вайлати и Жорж – теперь он говорит, что никогда больше не повторит подобного, такой пришлось пережить ужас.

Еще там делали картину о муренах, и Жорж выступал в роли их дрессировщика. Мурена – трехметровый морской угорь, страшилище, острозубое и свирепое, оно гнездится в гротах и вылезает из них только за добычей. Жоржу удалось приучить к себе трех мурен, они привыкли к нему и выплывали навстречу из убежищ. Жорж кормил их из рук – и даже изо рта, в это невозможно поверить, но я сам видел кинокадры.

Кнут Хаугланд и Тур Хейердал на плоту «Кон-Тики». 1947 г.

Какие же у нас на «Ра» подобрались интересные люди, честное слово! И как удачно, что у нас есть скамейка-завалинка, словно специально созданная для вечерних бесед!

Получилась она – напоминаю – сама собой. Облегчали правый борт, убрали оттуда запасные весла и их обломки, унесли веревочные бухты, связки папируса и соломенные циновки, вскрыв таким образом модерновое великолепие – канистры с водой, бензином, керосином и двухтактной смесью. Мы передавали канистры по цепочке Туру, Тур их устанавливал в ряд вплотную к хижине и крепил канатом. Затем Жорж и я просунули в ручки канистр дощечки, расстелили сверху пустые бурдюки, укрыли их парусиной и уселись торжественно.

И не было с тех пор на «Ра-1» более уютного места.

Сейчас, на «Ра-2», в нашем распоряжении не кустарщина из канистр и бурдюков, а заранее предусмотренное, тщательно выполненное, комфортабельное сиденье. От прежней завалинки остались лишь размеры и форма. И, как иногда случается, – магазинная игрушка не заменит самодельной, а за роскошным письменным столом пишется хуже, чем когда-то на подоконнике, – сумерничаем мы теперь далеко не так часто, как в прошлом году…

Но все же иногда собираемся, и, как в добрые старые времена, возникает разговор о том, о сем – об антропологе Герасимове и режиссере Герасимове, о Чарли Чаплине, о Гагарине, и тогда обнаруживается, что нам еще есть о чем друг другу порассказать.

Завожу речь об Антарктиде, о трехстах днях зимовки на станции «Восток», на четырехкилометровой высоте, о том, что неправ Джек Лондон – даже при минус 80 °C слюна не замерзает на лету, – Норман ахает: минус восемьдесят, это же надо! – ну что ж, я тоже сейчас это с трудом себе представляю, наступила долгожданная «маньяна», дни стоят жаркие, щеголяем в шортах, жарим ляжки, и – бедный нос мой!..

Вступает в беседу Тур, и уже мне приходится изумляться. Кнют Хаугланд, сотоварищ Тура по бальсовому плоту, нынешний директор музея «Кон-Тики» – маленький, застенчивый Кнют, – он, оказывается, национальный герой Норвегии, кавалер орденов Англии, Франции, Бельгии, Швеции, Дании!