Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Твои парни меня подтолкнут?
Сержант подумал, пожал плечами и протянул руку за документами старика. Он внимательно проверил их, вернул фермеру и подошел к Маккриди.
– Документы, – сказал он.
Маккриди протянул удостоверение личности на имя Мартина Хана, сельскохозяйственного рабочего, выданное отделом Народной полиции Веймарского округа. Сержант, горожанин из северного Шверина, недовольно потянул носом.
– Что там? – спросил он.
– Сахарная свекла, – ответил Маккриди. Он не счел нужным пояснять, что он лишь попутчик.
Не объяснил он и того, что до сахарной свеклы в том же прицепе перевозили куда более пахучий груз. Сержант сморщил нос, отдал документы и жестом приказал проезжать. Со стороны Веймара к ним приближался куда более интересный объект – грузовик. Сержанту было приказано искать мужчину с седыми волосами и рейнландским акцентом, пытающегося вырваться из кольца, а не вонючий трактор, направляющийся в сторону города. Не доехав до Веймара километров пять, трактор свернул на проселочную дорогу и остановился. Маккриди спрыгнул, снял свой велосипед, поблагодарил старого фермера и покатил в город.
Уже в пригородах ему пришлось прижиматься к обочине, чтобы не столкнуться с грузовиками, с которых спрыгивали солдаты в серо-зеленой форме Национальной Народной армии. Среди них часто мелькала более яркая форма Народной полиции. На перекрестках кучками собирались любопытные жители Веймара. Кто-то из них догадался, что это военные учения. Никто не стал возражать. На то и военные, чтобы у них были учения. Только учения обычно не проводились в центре города.
Маккриди хотел бы взглянуть на карту Веймара, но не мог позволить себе такую роскошь. Он не турист. Он запомнил путь по карте, которую взял взаймы в восточногерманском отделе в Лондоне и изучал во время полета до Ганновера. Маккриди въехал в город по Эрфуртерштрассе, которая привела его в старый центр города. Прямо перед Маккриди возвышалось здание национального театра. Здесь асфальт сменили булыжные мостовые. Маккриди свернул налево на Генрих-Гейне-штрассе и по ней добрался до Карл-Маркс-платц. Он слез с велосипеда и пошел, толкая его перед собой. Мимо проносились машины Народной полиции.
Оказавшись на Ратенауплатц, Маккриди на противоположной стороне площади отыскал начало Бреннерштрассе. Насколько он помнил, Бокштрассе должна быть справа. Так и оказалось. Дом номер четырнадцать был старым, облезлым зданием, которое – как и почти все в рае герра Хонеккера – давно требовало ремонта. Краска и штукатурка местами облупились, а восемь фамилий под кнопками звонков стерлись. Все же Маккриди разобрал под кнопкой квартиры номер три нужную ему фамилию: Нойманн. Через широкую парадную дверь он втащил велосипед в вымощенный каменными плитами вестибюль и поднялся по лестнице. На каждом этаже было по две квартиры, номер три была на втором. Маккриди снял фуражку, одернул куртку и позвонил. Было без десяти девять.
Довольно долго никто не отзывался. Лишь через две минуты послышались шаркающие шаги, и дверь медленно отворилась. Фрейлейн Нойманн была очень стара. На вид этой седоволосой женщине в черном платье было под девяносто. Она передвигалась, опираясь на две палки. Хозяйка посмотрела на гостя и спросила:
– Да?
Маккриди, как бы узнав хозяйку, широко улыбнулся.
– Да, это вы, фрейлейн. Вы здорово изменились. Но не больше меня. Вы меня не помните, конечно. Мартин Хан. Сорок лет назад я учился у вас в начальной школе.
Фрейлейн Нойманн спокойно смотрела на него яркими голубыми глазами сквозь очки в золотой оправе.
– Я случайно оказался в Веймаре. Приехал из Берлина, понимаете. Я там живу. И решил узнать, здесь ли вы еще. В телефонном справочнике нашел ваш адрес. Зашел просто на всякий случай. Можно войти?
Фрейлейн Нойманн сделала шаг в сторону, и Маккриди вошел в темную, очень старую прихожую, в которой пахло плесенью. Припадая на обе подагрические ноги, хозяйка провела Маккриди в гостиную, окна которой выходили на улицу. Он подождал, когда хозяйка усядется, потом сел сам.
– Итак, вы говорите, я вас учила в старой начальной школе на Генрих-Гейне-штрассе. Когда это было?
– Должно быть, в сорок третьем – сорок четвертом годах. Наш дом в Берлине разбомбили. Меня сюда эвакуировали вместе с другими. Наверное, летом сорок третьего. Я был в одном классе вместе с… ох, эти фамилии… да, помню Бруно Моренца. Он был моим приятелем.
Фрейлейн Нойманн бросила на него изучающий взгляд и поднялась. Маккриди тоже встал. Она заковыляла к окну, посмотрела вниз. Мимо прогромыхал грузовик, полный полицейских. Они сидели прямо, на поясе у каждого висела кобура с венгерским пистолетом АР-9.
– Всегда люди в форме, – негромко, как бы про себя, проговорила фрейлейн Нойманн. – Сначала нацисты, теперь коммунисты. И все в форме, все с оружием. Сначала гестапо, теперь Штази. Бедная Германия, чем мы заслужили и тех, и других?
Она отвернулась от окна.
– Вы англичанин, не так ли? Садитесь, пожалуйста.
Маккриди с удовольствием сел. Он понял, что, несмотря на возраст, фрейлейн Нойманн сохранила очень острый ум.
– Почему вы говорите такие глупости? – возмутился он.
Показное возмущение не тронуло фрейлейн Нойманн.
– По трем причинам. Я помню каждого своего ученика времен войны и в первые послевоенные годы, и среди них не было Мартина Хана. Во-вторых, школа была не на Генрих-Гейне-штрассе. Гейне был евреем, нацисты стерли его имя со всех памятников и табличек.
Маккриди был готов рвать на себе волосы. Уж ему-то следовало помнить, что имя Гейне, одного из величайших немецких поэтов, стало снова упоминаться лишь после войны.
– Если вы закричите или поднимете тревогу, – тихо сказал Маккриди, – я не причиню вам вреда. Но за мной придут и меня расстреляют. Решайте сами.
Фрейлейн Нойманн доковыляла до кресла и села. Как это любят старики, она начала с воспоминаний.
– В 1934 году я была профессором университета Гумбольдта в Берлине. Самым молодым профессором, единственной женщиной среди всего профессорского состава. К власти пришли нацисты. Я презирала их и не скрывала своего презрения. Наверное, мне повезло. Меня могли отправить в концлагерь. Но они проявили снисхождение и сослали сюда учить в начальной школе детей фермеров. После войны я не вернулась в университет. Отчасти потому что понимала, что дети здешних крестьян имеют такое же право учиться у меня, как и молодые берлинские умники, а отчасти и потому, что я не могу преподавать их коммунистическую ложь. Итак, мистер Шпион, я не стану поднимать тревогу.
– А если меня все равно схватят, и я расскажу о вас?
Она в первый раз улыбнулась.
– Молодой человек, когда вам восемьдесят восемь лет, никто не сможет сделать вам ничего, кроме того, что Господь все равно скоро свершит. Зачем вы пришли?
– Из-за Бруно Моренца. Вы помните его?