Два движения пробегают по кругу. Сначала все отводят глаза. Потом дружно останавливают их на Робби. Под натиском наших взглядов Робби вздрагивает, потом откидывает голову назад и, оглядев нас, говорит резким тоном:

— Если вы подумали обо мне, не рассчитывайте на это. Мой героический порыв прошёл. Мне было сказано, что я должен разделить общую участь. Я её и разделяю. И одному лишь Богу известно, насколько будет она общей.

После паузы в разговор влезает Христопулос, который с некоторым усилием произносит:

— Но вы ведь уже объявили себя добровольцем…

— Совершенно верно, — явно любуясь собою, парирует Робби, — как все настоящие артисты, я не повторяю своих эффектных номеров.

— Значит, речь шла всего лишь об «эффектном номере»? — говорит Мюрзек.

Но Робби такого рода выпадами не собьёшь.

— Да, — сухо отзывается он, — причём о номере, который всем доступен. Можете сами попробовать.

— Я, конечно, понимаю, чем сейчас вызван ваш отказ, — гнёт своё Мюрзек, бросая наглый взгляд на Мандзони и Мишу. — Вряд ли вам так уж хочется спасать жизнь своей более удачливой сопернице.

— Мадам, вы отвратительны и гнусны! — говорит Мандзони.

— Тише! Успокойтесь! — раздражённо восклицает индус. — Мне надоели ваши постыдные препирательства! Если вы не способны ни на что другое, не срамитесь по крайней мере, промолчите!

Мишу отрывает от лица руки, нежные черты её искажены ужасом и слёзами. Она плачет по-детски, не стыдясь, не заботясь о приличиях, из её губ, сведённых, как на греческих масках, в прямоугольную щель, изливается нескончаемый жалобный стон, который надрывает нам сердце.

— Не смотрите на меня! — говорит она прерывающимся голосом, обращаясь к кругу. — Я не хочу, чтобы на меня смотрели! Это ужасно! Я знаю, чего вы ждёте!

Она снова прячет лицо в ладони и продолжает рыдать. Я гляжу на неё, у меня до боли перехватывает горло, я бесконечно взволнован, но при этом далёк, очень далёк от того, чтобы перескочить ту бездонную пропасть, что отделяет меня от самопожертвования.

— Я предлагаю провести новую жеребьёвку, в которой имя Мишу будет отсутствовать, — бесцветным голосом говорит Пако, и из его круглых выпученных глаз по багровым щекам текут слёзы.

Индус хранит молчание, и в круге тоже никто не открывает рта. Никто не смотрит на Пако. Пако снова говорит, обращаясь к индусу:

— Так что же, мсье, мы будем делать?

— Да ничего, — отвечает индус. — Решайте между собой. Я этим больше не занимаюсь.

И он с видом крайнего отвращения садится возле Христопулоса и протягивает тюрбан Пако, который дрожащими руками хватает его.

— Кто согласен, чтобы мы снова провели жеребьёвку, исключив из бюллетеней имя Мишу?

Уткнувшись глазами в пол, пассажиры молчат, как будто разом превратились в каменные статуи. И я в том числе. Всё наше великое сострадание мгновенно зачахло, как только потребовалось перейти к действиям. Никому, по сути, не хочется ещё раз пережить те страшные для каждого минуты, которые предшествовали вскрытию бюллетеня. Испытанное нами огромное облегчение мы уже обратили в капитал и, ничуть не желая пускать его снова в оборот, одним своим молчанием второй раз воровски соглашаемся на смерть Мишу.

С безнадёжным видом Пако повторяет свой вопрос, и тут происходит нечто новое. Руку поднимает бортпроводница. Я смотрю на неё — она сидит бледная, сжав зубы, и её зелёные глаза устремлены на меня с выражением крайней серьёзности. Я тоже в свою очередь поднимаю руку. Нет, я не отношу этот жест к своим заслугам, отнюдь нет. Я совершаю его, чтобы не упасть в глазах бортпроводницы, ибо, говоря по правде, я не ощущаю в этот момент никакого сострадания, его убила боязнь новой жеребьёвки.

К моему большому изумлению — ибо я не предполагал за ним такого великодушия, руку поднимает Блаватский. Пако тоже. И это всё.

— Робби? — с вопросительной интонацией говорит Пако.

— Мсье Пако, — с высокомерием поучает его Караман, — вы не должны оказывать на людей давление, принуждая их голосовать так, как этого хочется вам.

Робби поднимает подбородок, жёстким взглядом смотрит в лицо Пако и говорит вызывающе и очень чётко:

— Нет!

Мюрзек ухмыляется.

— Мсье Мандзони? — спрашивает Пако.

— Послушайте, мсье Пако, — говорит Караман, — это совершенно недопустимо…

Мандзони, смущённый и красный, стараясь не привлекать к себе внимания, отрицательно качает головой, и Пако, повернувшись к Караману, говорит с нотками надменности в голосе:

— А вы?

— Мсье Пако! — восклицает Караман, негодующе приподнимая уголок губы. — Вы не имеете никакого права вербовать своих сторонников! Кроме того, я напоминаю вам, что я с самого начала решительно выступил против жеребьёвки. Посему я не буду голосовать за то, чтобы она была проведена снова. Это полностью расходилось бы с моей принципиальной позицией.

Он замолкает, довольный, что оправдался. По крайней мере, в плане логики так оно, вероятно, и есть.

Пако, у которого по щекам по-прежнему катятся слёзы, обводит круг глазами и говорит сдавленным голосом:

— Вы подлецы.

Мюрзек незамедлительно принимает вызов.

— Уж во всяком случае, не от развратника вроде вас выслушивать нам нравственные проповеди, — говорит она свистящим голосом. — А если у вас такое нежное сердце, почему же вы сами добровольно не вызвались занять место Мишу?

— Но я… я не могу, — говорит, вконец растерявшись, Пако. — У меня жена, дети.

— Жена, которую ты обманываешь со своими «малолетками», — злобно цедит Бушуа.

— Если ты обо всем так правильно рассуждаешь, — обернувшись к шурину, в приступе ярости бросает ему Пако, — почему бы тебе самому не вызваться добровольцем? Ты ведь с утра до вечера твердишь, что тебе осталось жить не больше года…

— Конечно, — подтверждает Бушуа.

Свой ответ он сопровождает коротким, леденящим душу смешком. Чудовищно худой, с лицом трупа, Бушуа воплощает собой классический облик смерти. А сейчас мы узнали, что по истечении недолгого срока он и в самом деле умрёт. Испытывая неловкость, мы отводим глаза, словно он принадлежит уже к другой породе, словно и мы сами не смертны.

— Впрочем, ты отпускаешь мне слишком большой срок, Поль, — продолжает Бушуа, явно получая удовольствие от страха, который он нам внушает. — Мне остаётся уже не год, а всего лишь полгода. Так что можешь себе представить, как мне не терпится попасть в Мадрапур!

Он снова смеётся — негромким скрежещущим смехом, каким в моём представлении должен смеяться прокаженный.

В этот миг рыданья Мишу прекращаются, она поднимает голову, её лицо мокро от слёз, но оно достаточно твёрдо, и голосом, чёткость которого меня удивляет, она спрашивает у индуса: