– Это где?

Но Кравченко не успел обозначить точных координат дурдома, не успел поделиться услышанным – лунную (хоть Куинджи воскрешай, пейзаж писать) карпатскую ночь разорвал гул и грохот, рокот мощных винтов. Низко над горами летел вертолет. Он держал курс в сторону Нивецкого замка.

Она очень хотела, чтобы к ней пришел отец. Но он не пришел. Вместо него появился Илья – этот четырнадцатилетний толстый мальчишка. Сел рядом. Пялился как сыч. Смотрел, как она рыдает.

– Маша…

Маша Шерлинг ощущала себя оторванной с мясом, с кровью от окружающего мира. Оторвали, отодрали, отсекли, отрезали по живому. Как больно, как же больно!

– Маша, я плед принес. На вот, укройся, ты дрожишь вся.

Точно – ее била дрожь. Слезы текли по щекам, она не в силах была их остановить. Мир изменился в одночасье. Стал жестоким, ужасным. В таком мире не хотелось жить, не хотелось играть на скрипке, разбирать первые такты концерта Сарасате, ехать в Мюнхен заниматься в мастер-классе, побеждать на конкурсах. Не хотелось любить – страшно было любить.

Она так хотела, чтобы пришел отец. Но он не шел. Пил в гостиной неразбавленный скоч.

Она так хотела, чтобы пришел Богдан – ее самый, самый первый. Единственный. Чей образ во все дни их разлуки неотступно преследовал ее. С воспоминаниями о ком она засыпала каждую ночь и просыпалась каждое утро.

Та комната в приморском отеле в Брайтоне… Полосатые обои. Холодный зимний дождь за окном. Треск поленьев в камине. Его руки на ее бедрах. Его губы на ее губах. Его сила. Его прикосновения. Ее любовь.

Сладкий, незабвенный, неповторимый… Подарок на Рождество в виде опыта физической любви. Нет, просто любви. А потом после комнаты в брайтоновском отеле, после полосатых обоев, поцелуев и объятий, после того ужина в сельском пабе и гонки на мотоцикле по набережной – ничего, ничего, совсем ничего. Ни звонков, ни приветов. Огонек зажженной спички… Если зажечь спичку и думать о том, кого любишь всем сердцем, то можно узнать… Если сгоревшая спичка, черный стебелек отклонится влево, к сердцу, он все еще любит тебя. А если вправо – и думать о тебе забыл. Вправо, всегда только вправо…

Он забыл. И даже сейчас, когда матери нет, когда она умерла, разбилась, упав с такой высоты, расколов череп о камни, – его нет здесь. Нет.

– Маша, – Илья, четырнадцатилетний, толстый, казавшийся ей прежде таким забавным, тронул ее за руку. – Маша, ну не надо так… Ну успокойся. Хочешь, я для тебя… Я все для тебя сделаю.

– Что ты можешь для меня сделать?

– Что захочешь, что прикажешь.

Зачем он это говорит? Чем он может помочь? А Богдан чем может помочь?

– Иди, оставь меня, я хочу побыть одна.

– Нет, я останусь тут, с тобой.

– Принеси мне воды.

Толстый мальчишка, увесистый колобок и – бегом по каменной галерее. Что-то кричит официанту. И вот уже несется обратно со стаканом минеральной воды, как толстый метеор. Как смешная жирная комета…

– Маша, пойдем, ты замерзла совсем.

Они в нише каменной галереи на плетеном диване. Нишу не видно с террасы – мешает густой плющ. Не видно и из окон гостиной. Они тут как в каменном гроте – скрыты от всех.

– Где мой отец? – спрашивает Маша.

– Он с Андреем Богдановичем.

– А Богдана ты видел?

– Богдана? Нет.

Илья отворачивается. Забирает у нее стакан. Наклоняется, ставит на каменные плиты пола. Его рука робко касается ее ступни. На ногах Маши – плетеные шлепки-босоножки, в которых она хотела утром ехать на водопад. Вместе с матерью Лидией Антоновной – на водопад. Никогда теперь им уже вместе никуда не ездить.

– Ноги у тебя как лед. – Илья неожиданно опускается на колени – толстый смешной мальчик, – начинает растирать, массировать ее ноги, согревает их.

Ей хочется оттолкнуть его. Пнуть босой ногой прямо ему в грудь, чтобы он уже никогда не смел, не трогал ее… Но ноги ее и правда ледяные. А он гладит их, согревает. От массажа и растираний по всему телу струится тепло.

Внезапно Маша чувствует, что они не одни. Поднимает голову – возле дивана Олег Гиз. Тот самый Гиз, экстрасенс, психотерапевт, которого терпеть не может ее отец и которому год назад ее теперь уже покойная мать переплатила кучу денег за какие-то там сеансы психоанализа – так она это называла.

Илья тоже видит Гиза, отпускает ноги Маши, неуклюже поднимается с колен. Щеки его полыхают румянцем. Но он не уходит.

– Что же ты перестал? – тихо спрашивает Гиз. Голос у него приятный, мужественный и одновременно успокаивающий, обволакивающий, такому голосу грех не довериться, не подчиниться. – Ты все правильно делал, Илюша. Это как раз то, что ей сейчас нужно. Верно, Маша?

– Да… то есть нет… Оставьте меня. Илюшка, уйди.

– Он пытается тебе помочь. Ведь и ты тоже пыталась ему помочь, когда он говорил тебе про отца.

– Его отец живой, а моя мама…

– Тихо, тихо, тсс! – Гиз садится с ней рядом, обнимает ее за плечи. Она, снова вспомнив, судорожно трясется от плача. Он прижимает ее к своей груди. Гладит по спине теплой ладонью. Чужой, совсем чужой, посторонний человек. – Все пройдет. Время потерь…

Илья стоит рядом с диваном. В эту минуту он ненавидит Гиза, как ненавидят злейшего врага, который пришел и все разрушил.

– Илюша, я тебя попрошу об одном одолжении. Небольшом. – Гиз смотрит на него.

– Что вам от меня надо? – грубо спрашивает мальчик.

– Будь добр, сходи за Богданом. Он в Рыцарском зале. Кажется, вместе со своей тетей Златой Михайловной они смотрят музейную коллекцию. В такие скорбные часы хочется отвлечься любым способом, это понятно. М-да… Ты попроси его прийти сюда, на галерею.

– Я не пойду. – Илья отворачивается.

– Но я очень тебя прошу.

– Сами идите за своим Богданом.

– Маша… Машенька, ничего, если Илюша приведет его сюда? – Гиз спрашивает это так, словно отказа Ильи и не существует в природе.

Маша всхлипывает. Кивает.

– Видишь, это нужно. Это полезно, – Гиз разговаривает с Ильей как со взрослым. – Знаешь, мужчина, если он, конечно, настоящий мужчина, должен порой идти на жертвы. Даже если это очень трудно. Если очень не хочется. Даже если воображается, что это предлагает сделать твой злейший враг. – Гиз печально улыбается смущенному мальчику. – Это послужит лучшим лекарством для нее, – он указывает глазами на Машу, – вот увидишь.

Илья круто поворачивается и во весь дух несется по галерее, спускается по лестнице, скрывается в каменном лабиринте.