– Чего не понимаешь?

– Почему машина разбилась, а ты целехонек. Ты должен был пострадать.

– Если бы я пострадал, ты дал бы денег? – жадно осведомился Петр Иванович.

– Пришлось бы…

– Ладно. Ты – хороший. Тебя как зовут на самом деле?

– На самом деле меня зовут Михля, – сдался Михля.

– Я так и подумал, – заявил Петр Иванович. – Но ты не дашь денег.

– Нет.

У Михли исчез последний страх, исчезло даже сожаление о разбитой машине. Он просто сидел на парапете рядом с новым знакомым, с этим Петром Ивановичем, и расслабленно поддерживал бессвязный разговор.

Обычно в тех случаях, когда Михля не был заинтересован в том, чтобы участвовать в разговоре, – за семейным столом в доме родителей, например, – он создавал видимость. Вставлял «угу», «это точно», «с ума сойти». А сам плавал умом в некоей пустоте вроде лимба, где изредка возникали и тут же теряли форму безымянные тени и молчаливые призраки. Когда это состояние окончательно становилось Михле в тягость, он произносил бодрым голосом: «Выпью-ка я последнюю на посошок, а то завтра рано вставать», – и мама принималась хлопотать, наливая «на посошок», а потом, уже в прихожей, кутала его в шарф, шептала на ухо: «Когда ты все-таки женишься? Где же мои внуки, Сержик?» – и со всхлипом крепко целовала в обе щеки.

Разговаривать с Петром Ивановичем, как с мамой, не получалось. Единственное сходство заключалось в том, что в обоих случаях Михля лишь смутно догадывался, о чем идет речь. Слушать Петра Ивановича и поддакивать было все равно что мчаться по головокружительным лабиринтам, каждый из которых может оборваться пропастью или выскочить в тупик.

Впрочем, кое-какие улочки Петр Иванович проезжал уже не по первому разу, так что Михля постепенно успокаивался и подтверждал свое нежелание дать ему денег уже вполне твердым голосом.

– Объясни мне, почему у тебя даже царапин нет, – сказал Михля.

– Разве нет? – удивился Петр Иванович. Он поднес к глазам свою руку и воззрился на нее так, словно лицезрел этот непонятный предмет впервые в жизни.

– Нет, – сказал Михля.

Петр Иванович со вздохом уронил руку на колени.

– И впрямь нет. Это нехорошо. Должны быть.

– Но их нет.

– Нет.

– И денег я тебе не дам, – отважился Михля.

– Нет.

Помолчали.

– Так как ты это сделал? – снова привязался Михля. Он так расхрабрился, что даже взял инициативу в свои руки и начал задавать вопросы. Чем бы ему это ни грозило.

Помолчав, Петр Иванович ответил просто:

– Я каменный.

* * *

Михля стал единственным другом Петра Ивановича. Никогда прежде у Петра Ивановича не заводилось друзей. Он не доверял своим ровесникам, люди постарше его жалели, люди помладше – боялись.

А Михля не боялся, не жалел. И даже как будто был достоин доверия.

– Каменный? – переспросил он и уважительно потрогал бицепс Петра Ивановича.

Петр Иванович отдернул руку.

– Это ерунда, – нетерпеливо сказал он, – мышца у многих на ощупь тверда. Любой качок. Нет, я – везде. Везде каменный.

Он взял Михлю за запястье и поводил его пальцами по своему лицу. Михля обнаружил, что его новый приятель говорит сущую правду: скулы, лоб, нос воспринимались на ощупь точно так же, как парапет набережной.

– Но как такое… Ты мутант? – сообразил Михля.

Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.

– Мутант? Выше бери!

– Каменная болезнь?

– Каменная болезнь – это в печени, – блеснул познаниями Петр Иванович. – Я весь каменный, потому что это натурально.

– Фэн-шуй? – предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.

– Чего? – Петр Иванович нахмурился. – Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.

– А какой ты нации?

– А на кого я похож? – прищурился Петр Иванович.

– Не знаю… на эскимоса.

– Мутант-эскимос? – Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.

Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.

– Я скажу правду, но только тебе, – предупредил он. – Никому не передавай.

– Да мне некому, – успокоил его Михля.

– Я тролль.

– Ты кто?

– Тролль. Я подменыш. Понял?

Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.

– Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?

– Она мне не мать, – ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. – Я вырос в приюте.

* * *

Бизнес, открытый друзьями, был чрезвычайно прост и не требовал никаких затрат, а только некоторой доли уверенности в себе. Для Михли это стало в своем роде школой самосовершенствования, поскольку как раз уверенности в себе ему и недоставало.

Они били машины.

Точнее, бил их Петр Иванович, а Михля выступал свидетелем.

Время было странное. Всё в мире неожиданно получило цену, в том числе и то, что несколько десятилетий считалось абсолютно бесценным. И цена эта оказалась в некоторых случаях шокирующе низкой, а в других – шокирующе высокой.

Но люди каким-то образом ориентировались среди этих плывущих, расползающихся, как ветхая ткань, реалий. В те годы развилась телепатия. Начав торговлю, человек точно знал, на какой сумме они с противником остановятся. И тот, второй, это знал тоже.

Деньги были реальны и эфемерны в одно и то же время. Их было очень много и вместе с тем их не было вообще.

Петру Ивановичу это нравилось. Он втягивал своими расширенными ноздрями воздух, напоенный авантюрой, и ощущал, как толстеет.

Когда он впервые рассказал Михле о своем замысле, Михля ужаснулся:

– Могут пострадать люди!

– Тебя волнует? – удивился Петр Иванович. – Это?

Михля пожал плечами. Он был воспитан в убеждении, что человеческая жизнь является высочайшей ценностью на земле. Петр Иванович расхохотался, когда Михля напомнил ему об этом.

– И что из происходящего, – он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь город, – убедило тебя в том, что это не неправда?

Михля набычился, его веснушки потемнели.