Привыкнув жить с Катериной, я принимал постельные отношения как само собой, я не думал, что, исчезнув, постельные отношения превратятся в половые проблемы. Вернее, отсутствие отношений… Я уже жалел даже о безаппетитных Майкиных формах… Ноги, руки у всех примерно одинаковы. Но помимо этого женского всё упиралось в слова! Нежные, ласковые, страстные женские слова были не менее важны, чем руки, ноги etc. Слова, сказанные утром, сразу по пробуждении, слова кокетливые, слова страстные и оттого непечатные. Личные. Загнав себя в одиночество, я стал там находить много ещё чего помимо покоя.

Вечером я сидел в кафе и пил кофе. Чашку за чашкой. Пил, а девушки, разодетые, как тропические рыбы, пахнущие, как экзотические фрукты, заходили и выходили внутрь и обратно, что-то выпив или перекусив. Откидывали волосы, поправляя причёску, неумело курили, отставив немного в сторону любопытно глядящие из-под юбки коленки. Нескушанные груши грудей округляли фигурки.

А я сидел и злился на них, хотя должен был – на себя. Ведь это у меня не находилось слов. Слов, которые сейчас были единственным для меня спасением. Слов, которые могли бы липко разомкнуть чей-то чужой напомаженный рот.

От кофе уже звенело в ушах, в пепельнице было тесно от окурков… Я мог бы просидеть здесь до утра, но от этого стало бы ещё хуже.

Впервые вечерний город был безразличен ко мне. Громоздились дома, бежали люди. Смеялись пары. Они были как бы отдельно от людей – смеющиеся крошки чужого, ненавистного мне счастья. От жалости к себе я чуть не заплакал. И опять, в который раз вспоминая Катю, я слышал сказанные, нет, сбежавшие шёпотом с её губ слова: «Сделай ещё больнее, милый… Тогда хорошо будет».

И я ускорил шаги. Потом побежал. Ворвался в холодное, проветренное помещение комнаты. Не раздеваясь, включил пишущую мою машинку. И слова, вцепившиеся в меня цепкими насекомовыми лапками, развешанные в мозгу кверху ногами, словно пещерные летучиемыши, вспорхнули, испугавшись какого-то движения у меня внутри, и разлетелись по чистому, безголосому листу.

Не дай мне Бог бабы или друга, чтобы снова спугнуть эту стаю… Не дай Бог…

Рассвет я встречал в изумлённом, синеватом от дыма свете… Полностью разбитый бессонницей и отчаянием. Но перепорхнувшее, сменившее место жительства отчаяние моё уже не чудилось мне фатальным, но скорее продуктивным. Я был слишком молод, чтобы писать разумом – в арсенале моём были порывы и эмоции. Я, как начинающий пещерный художник, малевал пальцем на скале, окуная палец в какую-нибудь красную охру… Но вот появляется же голова. Вполне узнаваемые уши, нос, рот… Женские красноохровые признаки.

И вообще следовало оставить разум для бездарей. Это последнее, что нужно художнику, – голый, холодный рассудок.

К утру я чувствовал себя графоголиком. Я уже не мог щёлкать по клавишам, но мне было не остановиться. Я поставил себе цель тормознуть, когда придётся замешкаться. Не мешкалось. Бежало и слепило… Только когда большая часть граждан отправилась на свои работы и в комнате сделалось шумно, я рухнул в постель. В голове гудело. Во рту было сухо от табака.

Проснувшись в тот же день, ближе к вечеру, я первым делом начал перечитывать написанное накануне. И сделал странный вывод. И это всё, вываленное кое-как, было тоже не то! Но другое! Более выстраданное и не холодно-безучастное «не то»! Слова не манекена, но человека живого и сомневающегося. Делающего ошибки. Мучающегося от этих ошибок.

Я рассмеялся. Неужели, чтобы сделать что-то стоящее, для красного словца – умное что-то, нужно, вместо того чтобы думать, лишь терять и совершать глупости? И выходило именно так.

Я извлёк из той же кладовки, где проживала земля для цветов, моток широкой бумажной ленты для заклеивания окон. Взял из ящика стола полувысохший маркер, очевидно, оставшийся от Майки, и написал большими буквами вот что: «Холодный разум – кратчайший путь к безумию».

Укрепил лозунг у себя над кроватью двумя канцелярскими кнопками.

Пусть так. Пусть!

В довершение всего этого мне захотелось сделать что-нибудь хулиганское. Я добрался до ближайшего киоска с печатной продукцией. Купил какой-то журнал для взрослых, вернулся домой. Аккуратненько вынул скрепочки и развернул заглавный постер, где была изображена белогрудая девица в сидячей позе. Сидела же она так, что кончики её обутых в сапожки ножек доставали ровно до верхних уголков фотошедевра. Внешности и внутренности, выставленные напоказ, стыдливо отливали всеми оттенками розового. Я ссыпал в ладонь оставшиеся кнопки. Прилепил мою новую подружку повыше лозунга. Поняв, какой ерундой занимаюсь, рассмеялся.

И снова – пусть так! Пусть так…

А потом позвонил Артём.

– Ты дома? – поинтересовался он, как будто мог услышать от меня отрицательный ответ.

– Дома, – я ещё не отошёл от веселья.

– Слушай, писатель… Ты как?

– В каком смысле? – непонимающе спросил я.

– В смысле прогуляться…

– Пойдём.

– Ну не совсем прогуляться, – он чего-то темнил, а мне лень было его спрашивать. – Я вообще иду работать. Но могу и тебя прихватить…

– Куда? – иногда получалось так, что информацию из Птицына нужно было вытягивать.

– Да есть одно место. Ресторан… Там будет показ – ой, только не падай, писатель, – женского мехового белья, – к концу фразы камнепад у него во рту усилился, и я подумал, будто ослышался.

– Ты не ослышался, – тут же, читая мои мысли, произнёс он.

– А почему не шёлковых кружевных шуб? – попытался острить я.

– Потому что таких не бывает, – мрачно отозвался он. – Мне надо под это дело статью сколобродить, а проходка у меня на два лица…

– А Ольга? – машинально спросил я.

– Ты дурак, писатель Сергей, или прикидываешься, – беззлобно отругал он меня. – Ты мне ещё предложи тёщу взять… Кстати, как наш «грейт»?

– Отдал…

– Молодец. Если идёшь, встречаемся возле Дома книги в полседьмого.

– Ну иду, иду… – обрадовался я.

– Всё тогда, – он помолчал. – До встречи.

Я плохо представлял себе предстоящее мероприятие. Это ведь от слов «принимать меры»? Ну вот – будем принимать меры по устранению моего одиночества? Нет, Артём, мне кажется, не такой. Его участие в моей судьбе не касается женских вопросов. Ему нужен напарник, собеседник… Главное – слушатель. Что ж, послушаем. И поглазеем!

Я, как всегда, пришёл раньше обычного. Курил, любуясь изысканной мозаикой храма Воскресения Христова… Размышлял, почему одни называют купола луковками, а другие – маковками… Потом Артём – явился, не запылился…

«О, луна Алабамы»! Мы двинулись в сторону Дворцовой.

– Что Югин? – скупо спросил он.

– Сказал позвонить через неделю.

– И как он тебе?