Дедушкина музыка подражала крикам птиц и жалостливым голосам индонезийских ящериц. Он мог оборвать мелодию в любой момент и застыть с поднятыми руками, как замирают лесные звери в предчувствии грозы.

Удары грома, поначалу робкие, нарастали лавинообразно, а потом по горам прокатывалось эхо, словно великаны швыряли друг в друга каменными глыбами. Темнота распахивалась тысячей пересохших пастей, звуки перекатывались, нарастали, обрушивались – и начинался тропический ливень. Разверзались хляби небесные.

Это звучало дедушкино неистовство, его любовь, его страсть.

А ребенок сидел у него на коленях с полузакрытыми глазами, и для него не существовало никакого другого мира, кроме этого.

Я вижу, как играет дедушка Абель в своем доме в Сурабае, а Си смотрит на его большие руки. Туземная прислуга собралась у дверей послушать. Они и не знали, что их туан может повелевать громами и насылать дождь. Заметив слуг, дедушка Абель сердито шикает, прогоняя их из господской части дома. И они снова узнают своего туана, который всегда смотрит сквозь них, словно их тела прозрачны, если только не испытывает потребности излить на них гнев или выместить плохое настроение. Туземцы убегают, шлепая босыми ногами. Их кудахтающие голоса удаляются в направлении людской.

А дедушка снимает с колен ребенка, осторожно, словно тот сделан из стекла, опускает его на пол и сам становится рядом на колени. Рассеянно улыбаясь, дедушка Абель трогает Си за смуглую щечку. Быть может, именно в этот момент он осознает, что происходящее с ним не лишено смысла.

Однако девочка не подозревает о его чувствах.

За спиной Си я вижу дедушку Абеля, а за ним – глухонемого Сульта. Что за странная наследственность? Разве может передаваться от отца к сыну растерянное выражение лица?

Жизнь Абеля оказалась расколота. Бросив однажды начатое дело, он отбыл в неизвестность. Это ли не лучшее свидетельство охватившего его душу смятения и беспокойства? Его одиночество походило на лихорадочный бред, и в основе лежало осознанное пренебрежение единственным, что он любил в жизни.

И снова презренный металл! Мать пишет, что отец готов ссудить ему денег на обратную дорогу. В ту пору дедушке Абелю было двадцать четыре или двадцать пять, и он имел все шансы начать на родине с чистого листа.

Но Абель отказался, хотя денег в доме постоянно не хватало. Он еще не потерял надежду сколотить состояние. После нескольких вылазок на побережье обстановка проясняется, возникают идеи. Абель строит планы, разрабатывает проекты. На кофейных плантациях дела плохи – яванские растения поразила болезнь, распространившаяся по всему острову.

Некий датчанин рассказал Абелю о добыче фосфатов на Суматре. Компания из двух немцев и голландца пыталась подвигнуть его на выращивание кокосов на островке Сент-Барбе в Индийском океане.

Кокосы! Абель снова загорелся. Он размышлял над этим, прогуливаясь по кофейным плантациям. Новый проект, вот уже в который раз, показался ему многообещающим. Сент-Барбе похож на благоухающую цветочную клумбу. Стройные стволы кокосовых пальм тянутся в голубое небо. Изоляция Абеля не пугает, особенно теперь, когда успех не за горами. Он всегда был одиночкой. Бильярд и любовные похождения, в которые с головой бросился братец, Абеля не прельщают. А отшельническая жизнь на Сент-Барбе принесет ему долгожданный покой, и – кто знает? – быть может, он снова станет писать.

Но механизм производства приводится в движение при помощи денег. И Абель отметает одно предложение за другим за неимением стартового капитала. Получается заколдованный круг. Проклятое золото!

Сейчас дедушка Абель – надсмотрщик на плантациях на Вонокойо. Но растения охватила эпидемия, даже самые молодые из них больны. Это инфекция. Яванские батрачки выходят на поле с песнями. Они смеются над молодым туаном – он велит им сажать кофе неправильно. А потом напрасно ругается.

Все безнадежно. Абель в ярости, он готов кого-нибудь ударить. И однажды это случается. Он дает пощечину мальчику, который работает на плантациях вместе со своей матерью. Мальчик хватается за щеку и отворачивает лицо. Вокруг собираются женщины. Они ничего не говорят, но их глаза горят осуждением и враждебностью.

Они теребят свои кебайи. Абель краснеет, он не умеет управляться с людьми. Туан не должен стыдиться, даже если ударит. Абель знает это.

И вот он садится на корточки и протягивает им свои открытые ладони. Он просит у них прощения, их белый туан! Такого они еще не видели. На некоторое время они застывают с широко открытыми глазами, а потом возвращаются к работе. Их руки блестят от пота, потому что солнце палит нещадно.

Женщины сажают в землю нежные кофейные саженцы. Некоторое время они работают в полной тишине, но вскоре поле снова оглашают их смешки и песни.

Они не злопамятны.

Все, что способно поглощать свет – земля, человеческие тела, листья растений, – испускает свечение. Воздух вокруг женщин вибрирует от зноя. Абель стоит под деревом на краю поля. От жары у него мутится в голове, и фигуры работниц расплываются у него перед глазами. Лошадь Абеля в изнеможении уронила морду. Время от времени она поднимает на хозяина сонный, невидящий взгляд.

Абель обнимает ее за холку и плачет. В этот момент ему на лицо падает капля. На несколько секунд в небе словно что-то приоткрывается, и между деревьями пробегает прохладный ветерок. Лошадь вздрагивает. Темнокожие женщины выпрямляют спины и смотрят вверх. Но дождь вскоре прекращается, так толком и не начавшись, и яванки возвращаются к работе.

Беспросветные дни и невыносимые ночи. Туземцы! Его слова не оставляют следов в их сознании. Он слышит их голоса, лежа вечером под москитной сеткой и мучаясь мыслями о презренном металле. Это звуки из темноты снаружи: гамелан, шушуканье, смех. От женщин исходит чужой сладковатый запах.

Они так и клубятся вокруг Абеля, но ничто не в силах нарушить его одиночество.

Я просила у Си письма, которые дедушка Абель писал домой после отплытия на Яву. Я звонила из Стокгольма, когда уезжала в Париж. Си замялась: она испугалась, что я потеряю их в дороге. Однако потом согласилась и подвезла мне их сама, из Мальмё. Я ждала ее в Копенгагене на перроне. Дул пронизывающий ветер, холод проникал сквозь подошвы сапог, шел снег.

Я увидела Си, когда уже потеряла всякую надежду на встречу. Она шла, опираясь на трость. Мы почти не разговаривали. Она протянула мне коричневый конверт, перевязанный простой бечевкой: «Смотри не потеряй!»

Внутри оказалось двадцать или двадцать пять дедушкиных писем, часть из которых была переписана рукой Си. Конверт около месяца лежал у меня на полке в Париже, прежде чем я решилась его вскрыть. Должно быть, я слишком дорожила живой памятью о дедушке и опасалась, что письма ее уничтожат.

Я сидела над письмами днями напролет, время от времени заливаясь слезами. Бродила по холодной комнате в шерстяной кофте и в шарфе вокруг шеи и вздыхала: «Вот она, жизнь человеческая…» Потом взяла себя в руки. В конце концов, у дедушки Абеля все наладилось. Он выстроил Эльхольмсвик. Он умер, переживая мгновения божественной красоты.