Вечером позвонил Витя, говорил ослабленным голосом, язык немного заплетался:

- Лиля, мы с Юлей просим тебя заскочить завтра к ней. Буквально на полчаса. Просто хотим сказать... Выпить за дружбу, сотрудничество и спасение.

- Ладно. Только, пожалуйста, без речей и объятий. Я этого не люблю. Букет можете подарить. Кстати, завершим неформальный расчет с Кисиным. Будь готов к такой сумме.

Витя сумму проглотил. Я приехала к ним, Юля чуть не сбила меня с ног, бросившись навстречу. Она стала здоровее, отметила я. На столе стояли бутылки и нарезка из магазина. Я подождала, пока сядет Виктор, и приземлилась на стул напротив него. Так точно не дотронется. На уровне ощущений у меня не возникло ни тепла, ни человеческой близости, и я не собиралась это скрывать. Немного выпила, вынесла безвкусные тосты Вити. Под шумок сказала Юле:

- Тебе нужно обследоваться, мне кажется, есть большие улучшения. И начинай избавляться от официальной опеки Санина. Он хороший человек, но тебе такая зависимость ни к чему. Береженого Бог бережет.

- Поможешь?

- Спрошу у папы, как лучше.

К Кисину я поднялась одна, захватила только бутылку шампанского, еду и тот букет, который они купили для меня. Все денежные вопросы решили, выпили по бокалу, только после этого он оценил сумму примирения и опять полез за своим носовым платком. Я сказала что Юля очень хочет завтра к нему зайти. Ей нужно попробовать подняться по лестнице. Он кивнул. Сказал: «Спасибо тебе, дочка».

А мои родители... Это было немыслимым потрясением. Дело в том, что в нашей семье есть железная традиция. Мы дарим друг другу по любому случаю только книги. Папа всегда был состоятельным человеком, но он почти маниакально не хотел быть похожим хоть в чем-то на все эти пошлые мешки с деньгами, имена и дела которых не имеют значения. Папа всегда говорил, что труднее всего оставаться интеллигентом. Книги как главный подарок - из его кодекса.

А в этот мой день рождения он подарил мне «Лексус» несерьезного розовато-терракотового цвета. Мама - вечернее платье от «Диора». Я даже не обрадовалась, а растерялась. И только когда мы втроем сели за мой кухонный стол и папа разлил свое шампанское, я поняла, что именно мы отмечаем. Он сказал:

- У меня еще нет материала, чтобы сказать тебе: ты стала профессиональным адвокатом. К этому идут всю жизнь. Я даже не стану анализировать, состоялась ли твоя первая победа, если да, то благодаря чему. Мы с мамой приехали сегодня отметить с тобой день, когда нам стало окончательно ясно. Дочь - не просто взрослый человек. Она - человек самостоятельной, независимой порядочности высшей пробы. Имеем мы к тому отношение или нет - второй вопрос. С тобой наша безграничная любовь, но с ребенком мы сегодня прощаемся. Здравствуй, взрослая дочь.

Я так поняла родителей. Они принесли дары моему затянувшемуся детству, они простились с ним навсегда. Закрыли за ним дверь. Открыли окна в сложный и неведомый мир моего будущего. Я въеду в него одна, без них, на этой яркой машине, в платье от «Диора», и в помощь мне будет только моя собственная, не связанная ни с кем звезда. Она может оказаться нелепой и непутевой, потому у веселой мамы в этот день мокрые глаза. Но эта звезда - моя.

Потом мы все вместе поехали на один пафосный прием. Там было много папиных коллег. Все сначала приветствовали папу, маму, потом говорили мне комплименты, слишком вычурные и цветистые, чтобы быть искренними. Я мысленно ахнула, когда к нам подошла блогерша N, в жизни она адвокат Вера Осипова. Она тоже радостно поздоровалась с папой, что-то милое сказала маме, а потом по-дружески сжала обе мои руки и произнесла: «Это было супер». Да здравствует адвокатская этика!

После приема родители довезли меня на своей машине до подъезда, мы попрощались, и я пошла к двери одна, в своем прекрасном платье от «Диора» жемчужного цвета. И не поверила своим глазам, увидев под деревом ту самую спину из сна - в черной куртке с поднятым воротником. Он курил. Я подошла, стараясь не стучать каблуками, и сказала, как в том сне:

- Повернись, Вадик. Вытащи руки из карманов. Я слепну, когда не вижу тебя.

- А я наоборот, - повернулся и рассмеялся он.

В ту ночь я не хотела никаких объяснений. Именно они нас сбили с толку, запутали и разлучили. Но Вадим все же сказал:

- Мне не близка твоя среда, слишком сытая, лицемерная и самоуверенная. Мне не близка твоя семья с ее приоритетами, компромиссами и представлениями об успехе. Мне не близка папина дочь Лиля, слишком хорошенькая, избалованная, ленивая и равнодушная ко всему, что не является ее покоем.

- Может, достаточно для ночи любви? - взмолилась я, понимая, что сейчас заведусь, и радость лопнет, как мыльный пузырь.

- Нет, не хватит, - ответил Вадим. - Потому что к моей душе приклеилась, приросла нежная и прелестная женщина, не похожая ни на кого, закутанная во всю эту шелуху.

Мое тело ноет и тоскует без нее. Она мне не просто близка. Она моя. Она - это я. Независимо от того, нужен ей или нет такой неудачник-изобретатель, нелюдимый и недобрый.

Да, это самый тяжелый и неудобный подарок, который могла мне сделать судьба в день рождения. Но я там, где он. И ни в каком другом месте.

- Вы, насколько я понимаю, будучи разведены с женой, продолжали проживать с ней вместе, то есть в одной квартире?

Разговор длился уже около двух часов. Именно разговор, а не допрос, как ожидал Песцов. Он сидел перед следователем Ивлевым бледный, испуганный, и ему казалось, что все это ему снится. Его привезли в начале первого ночи сюда, совершенно невменяемого, посадили перед этим человеком в черном свитере и сказали, что сейчас начнется допрос. Он даже не помнил, кто это сказал. Но Ивлев не умел допрашивать. Он, устало вздыхая и морща нос, словно делая одолжение Песцову, спокойно задавал вопросы и, как казалось, почти не слушал ответов. Песцов нервничал. Из квартиры, откуда его привезли, унесли перед этим и тело его жены, Клары Песцовой. Он не помнил, как вызывал милицию. Он ничего не помнил. В памяти осталось только, как он вышел из своей комнаты и пошел в кухню, чтобы попить. И вот тогда первое, что удивило его, была тишина. Он знал, что у Клары гость. Вернее, не гость, а... Но это не имеет никакого значения. Главное - ее теперь не будет никогда. Никогда! А это означало, что не будет и его - Лепешинского.

Они слушали Равеля. Они всегда его включали, если хотели, чтобы он, Песцов, не слышал ничего, что происходит за стеной. Слушали ненавистное ему «Болеро», которое - он хорошо это запомнил - уже достигло тех неистовых свистящих и орущих звуков фанфар, которые всякий раз выводили его из себя. Ему казалось, что в последующий момент он вывернется наизнанку вместе с квартирой и всем остальным миром, - настолько тяжела была ему эта музыка. Он не понимал, чего ради весь этот шум, эта безумная какофония. А перед этим он лежал у себя на диване и не знал, куда спрятаться от этой надвигавшейся на него безжалостной толпы взбесившихся музыкантов. Они шли полчищами, толпами, раздувая в апокалиптическом экстазе румяные от натуги щеки и раскачиваясь в такт ритмам этой бесчувственной стихии.