– Эй! Эй! – Не могу ж я свистеть на бегу!

И, господи, автобус медлил – Старый все ж впился в него, болтнул ногами, упал внутрь, даже не обернувшись, скотина; я понесся прыжками, автобус не тормозил, долго бежал, наконец прыгнул, ухватил, повис и рухнул на Старого, крича:

– Гони, гони быстрей! – Двери съехались, я обнаружил, что у Старого связаны руки, но еще с разгону докричал: – В штаб! – уже обомлев от немытой хари цыгановатого водителя с кучерявостью и плешью. Он сказал:

– Маладесь.

В автобусе еще четыре бороды, все кивали на ухабах, так сразу быстро поехали.

– Сидь пол.

И не успел локтем садануть в стекло, успокоили в два удара, запястья стянули ремнем.

– Остановите. Давайте поговорим.

– Эй, успеешь.

– Эти, твои чернозадые? – выдавливал Старый. – Больше никого не будет? – И голос его сорвался.

Тут дорога сгладилась, сократилась, притихла, автобус скрипуче стал, бороды одинаково взглянули на водителя, он:

– Стали. Офицер, солдат суда идут.

Я учуял на затылке железный упор и зажмурился – тишина. Хлопнула дверца, на улице разговор. Что-то там. Разговор. Водитель вернется – конец. Старому б закричать. Если ему ничего не уперлось. Железяка вкалывалась под череп, проткнет, скот! Не убьют же.

– Старый! – рыкнул на пробу, железяка отпрыгнула и ужалила за ухо – все позабыл. Угнул башку на больную сторону, разину пасть, подумаю – еще больней, не сдержусь – умру, мешает пол, воздух вползает в ноздри – болит! расправляет иголки, одна переломилась внутри – там закололо, стонал, чем-то еще можно стонать, кроме рта, рот мешает, еще мешает, что развязывают руки.

– По одному. Со своим паспортом.

Старый лопочет – лопаются пузыри, молчи, брызги в мое лицо, обломились иглы, накачали тугое, пухлое на голове, оно стягивает в себя отовсюду. Старый выдул целое:

– Товарищ офицер, задержите их! Они били нас!

– Повторяю: по одному. Сидоренко, караул позвал? Прими…

– Выходи!

– Прописки нет? Руку убери, паспорт у меня остается. Предупреждали под роспись про четвертое число? Сидоренко!

– Руки подними. К стене пошел.

– Они похищатели, не оставляйте их так!

– Молчи. Кавказской национальности все? Что лежит – нет? Сидоренко, ложи!

– Ну-ка, легли, вашу матерю совсем – головы к стене, носки по бордюру!

– Борода, паспорт давай.

– У нас паспорт там, где живем, в санатории, мы санитарные врачи, кого они захватили.

– Так нет паспорта? Короче…

– Вышел! Карманы! Задом повернись! Лег, морду вниз, я к-кому…

Шлепнул мне по морде, героический левый глаз разомкнул щелку: серое под фуражкой, усталое лицо.

– Почему в таком состоянии? Глаз больше не смог.

– Вы сегодня пили? Сидоренко!

Меня выволокли, вывернули карманы, но положили из послабления на спину; мокрый воротник, от него холод, я двинул главное:

– Доложите в штаб, Клинскому. Сапоги перемялись.

– Нельзя без паспорта. Должен паспорт.

Подпятилось вонючее, бензинное, жаркое – грохнули расслабленные борта.

– Залезай слева по одному. Куда ты сел, обезьяна?! На пол! Мордой туда! Шесть в ряд. Есть шесть? Я, что ль, буду считать? По-русски говори!

– Я могу хоть осведомиться куда? Я, как вы понимаете, тут волею случая, – Старого голос подрагивал, он рассчитал.

– Предупреждали: без прописки, судимости, приводы, сомнения – чтобы к четвертому, да? А вы упорствуете. Две недели поможете картошку убрать в Калужской области.

– Я не сяду, вас накажут! Не сметь!

Я вновь разлепил глаз.

– Сидоренко!

К Старому подкатился коренастый солдатик с нежными щеками и без замаха двинул ему прикладом в грудь.

– Полезай, туда вашу матерю!

Я приподнялся на локте, шепча:

– Старый, с кем ты говоришь?

– Двое, подсадите.

Меня подволокли к грузовику, через шаг я ступал уже сам, подняли чьи-то вцепившиеся руки, закрыли борт. Старый подпер мне голову, и я их увидел внизу: черное пальто – бывший слепец, и желтый свитер – дуболом, костеривший нас в санатории.

Слепец ощерился здорово расквашенной мордой, их подтолкнул солдат – к ним пятилась вторая машина.

Старый поднял меня выше. Вдоль проспекта стояли, лежали, сидели на узлах люди, солдаты, с площади подползала змея грузовиков с калужскими номерами, мигали два вездехода военной автоинспекции, поплыло, закачалось.

– Отвернулись!

Чумазая борода этого и ждала:

– Дрюг, ты нашла?

– Заткнулись!

И поедем, калужская картошка, торопятся с уборкой, перед носом затылок. Затылок. Я злился. Затылок ядром лез из редкой поросли прямых прядей, обтянутый кожей морозно-мертвого цвета, какой не встретишь на теле нигде – похожая на блин из-за красных пятнышек, с двумя вмятинами, как на слабо накачанном мяче, с брызгами волосков, с едва угадываемой косой веной. Еще морщина перегнула складкой оставшиеся внизу космы, как зарубка. Словно дерево помечено.

Воняло вокзальными рвотными ночевками, сапогами, растирало по шее клейкую кровь. Плохо, мягко налипла в ребрах тошнота и карабкается выше, перехватывая лапки. Затылок напоминает лицо бородатое, все остальное срубили – зажило, загладилось, обтянулось воспаленной кожей, можно жить так.

Затылки-лица раскачивались в лад, пялясь в меня единоглазо макушками, тонущими в завихрении волос, на тошнотворных шеях, покусываемых воротниками, распустив безобразные кисточки, вихры, струйки. Обтесали, и заросло. Кузов встряхивал меня согласно со всеми, солдаты видели затылки – они курили у заднего борта, раздвигая брезент.

Замедлили, перевалились раз и два – рельсы, грузовик пятился, пятился по насыпи. Отвалили борт, засунули три доски.

– Вылазьте… Вон того дохлого.

Вели мимо какой-то фуражки, я встрепенулся:

– Мы не поедем.

– Шо?

– Ничего! Мы – не поедем. Не хотим! – и приказал: – Отпустите нас!

– Сидоренко, шо тут у вас за концерт? Живо в вагон!

– Да мы все равно не поедем. – Я не упирался. – Мы не поедем.

В купе сидели всюду, с багажных полок – головы.

– Мужики, сядьте – не маячьте.

Старый опустился на пол, я остался у двери.

– Ты! Кружки себе попросите у проводницы.

– Нам не нужно, мы не едем. – Никого не видел, Старый тянул за рукав: да садись.