Подавленная истиной его слов, Дортея не спускала с капитана глаз — в полумраке она не могла разглядеть выражения его лица.

— Мария… Понимаете ли… — Он засмеялся, как прежде. — Иногда она, безусловно, надеялась на счастливый исход, надеялась, что я, вопреки всему, женюсь на ней. Да я и сам иногда так думал. Ведь я люблю эту добрую девушку… Видит Бог, я люблю ее…

— И что же? — с надеждой спросила Дортея.

— Но я на ней не женюсь! Даже если бы ее вернуло к жизни, скажи я ей: Мария, мы поженимся! — я и то не смог бы этого сделать! Я не могу обречь себя на прозябание до конца дней в этом проклятом, ненавистном месте, куда меня сослали. Я не могу отказаться от надежды вернуться в Данию, в армию, к делу, которое люблю всей душой! Да Мария и не поверила бы мне, если б я сделал ей такое предложение. Ее мне не обмануть, она знает меня лучше, чем я сам себя знаю. Но уверяю вас, моя дорогая Дортея, и беру в свидетели Господа Бога, я не догадывался, что она хочет сделать. Верьте мне, никогда в жизни я не посоветовал бы Марии избавиться от плода… Я даже не знал, что она снова оказалась в интересном положении…

Дортея даже задохнулась от отвращения, она не могла вымолвить ни слова.

— Не знал… Вы должны верить мне. В этой ужасной истории я участия не принимал.

Горячее волнение, звучавшее в его голосе, вернуло Дортею к действительности. Вообще-то нельзя было назвать логичным, что люди — и она сама в том числе — считали, будто уничтожить плод куда страшнее, чем убить новорожденного ребенка. Ведь каждая женщина, обладавшая не каменным сердцем, жалела детоубийцу. И приходила в ужас при мысли о другом.

— Да, капитан, но она была уже на пятом месяце!.. Как вы могли не заметить?..

— Я замечал, что она чем-то подавлена, что ей грустно. Но думал, она догадывалась, к чему в конце концов могла привести моя оживленная переписка с друзьями в Копенгагене, и потому… А когда недавно я сообщил ей, что дядя моего Карла со стороны матери предложил забрать мальчика к себе в Аунсёгорд, она просто пришла в отчаяние…

— Карл… Неужели вы отошлете от себя Карла?

— Надеюсь, что я и сам смогу поехать туда вместе с ним… Уже этим летом. Да-да, Дортея! — Она заметила, что он весь дрожит от волнения. — Благодаря ревностной заботе об армии нашего горячо любимого кронпринца, не говоря уже о принце Гессенском… Вам, конечно, известно, что эти мудрые мужи, так сказать, каждый Божий день пекутся о плане преобразования и улучшения — или ухудшения — армии. Теперь, среди прочего, должен быть усилен артиллерийский корпус и увеличено число офицеров. И свершилось чудо: кронпринц счел желательным призвать туда не только голштинцев и немцев, но также и датчан. Тогда мой бывший тесть, граф Крестен Скеель, и многие из моих прежних товарищей офицеров — в первую очередь мой благодетель генерал Роенсдорфф — замолвили за меня словечко. Я получил милостивое разрешение вернуться на службу. Да, да! Если б вы только могли представить себе, что значит для мужчины после томительных лет проклятой бездеятельности вернуться обратно ко всему, ради чего стоит жить!

— Любезный Колд, я вас понимаю. Я хорошо знаю страсть, которую деятельный человек питает к своему призванию. Ах, дорогой друг, я бы от всего сердца пожелала вам счастья, если б могла забыть о несчастной Марии… Полагаю, вы даже не допускаете мысли о том, чтобы она сопровождала вас в Данию?

— Эго исключено, даже если бы мои виды на будущее были более светлые, чем они есть на самом деле… — Он помолчал. — Три года назад я мог дать Марии неплохое приданое. И был очень приличный, надежный человек, который хотел жениться на ней. По правде сказать, я ждал, что Мария обеими руками ухватится за это предложение. Безусловно, я знал, что она питает ко мне глубокие чувства. Но с другой стороны, всем известно, чем обычно кончаются истории, подобные нашей: рано или поздно наступает день, когда хорошая, трудолюбивая девушка, пробыв несколько лет, так сказать, вице-женой человека, за которого у нее нет надежд выйти замуж, предпочтет ему, как бы он ни был ей мил, его слугу, кучера или цирюльника, дабы положить конец своему сомнительному положению.

Дортея кивнула. Да-да, так чаще всего и бывает, и обычно все кончается благополучно. Затихает недолгая боль, и наступает честная, трудовая, полноценная жизнь, приносящая в большинстве случаев покой и удовлетворение.

— Но Мария отказалась. А теперь я мало что могу для нее сделать. Мне понадобятся все мои средства, а Богу известно, как они ограниченны, и поддержка друзей, чтобы реабилитировать себя там.

Дортея помолчала. Стояла самая темная пора летней ночи, Дортея выглянула в окно и тихо сказала:

— Я понимаю, милый капитан, что офицер не может жениться, на ком захочет, он должен получить разрешение своего командира. Но ведь вы еще не поступили на службу? Неужели, если бы вы вернулись в Данию женатым человеком, это помешало бы вашей дальнейшей карьере? Вы сами сказали мне, что питаете искренние чувства к Марии. Она очень умна, чутка и при любых обстоятельствах была бы хорошей подругой своему мужу. Мария привлекательна и, для своего сословия, неплохо образованна. Она в высшей степени perfectible…[21]

— Это все так, дорогая Дортея. Но после стольких потерянных лет я не могу начинать жизнь заново с такой обузой, какой был бы для меня… inclinationsparti[22]с моей экономкой. У меня должны быть свободные руки. Если не ради меня самого, так ради Карла.

— Наверное, для Марии было бы лучше, если б она теперь умерла, — с горечью сказала Дортея.

— Как вы можете так говорить! — прошептал капитан Колд, и она поняла, что высказала мысль, в которой он не смел себе признаться.

— Но что станет с ней, когда вы уедете?

— Выход всегда найдется, — тихо сказал он.

— А малютка Маргрете, ведь она ваша дочь?

— Выход всегда найдется, — повторил капитан Колд.

В ткацкой Дортея нашла старое кресло и подвинула его к двери в комнату больной. Так она могла дышать относительно свежим воздухом в промежутках между хлопотами возле Марии и одним глазом приглядывать за спящей девочкой.

Иногда Мария лежала с открытыми глазами, иногда она их закрывала, но в сознание не приходила и все время стонала. Порой она бредила, но понять, что она говорит, было трудно. Ждать перемен в ее состоянии было еще рано, и Дортея временами задремывала в своем кресле.

Неожиданно ее легкий сон был прерван душераздирающим криком больной. Дортея бросилась к ней, Мария схватила ее руки с такой силой, что Дортее стало больно. Тело Марии как будто свела страшная судорога, и каждое невольное движение причиняло ей боль. Крик ее был ужасен.

Дортея с трудом удерживала больную, задыхаясь от едкого запаха пота, крови и выделений. Ночная сорочка Марии насквозь промокла, и подушка под головой тоже потемнела от влаги. Если б она не отослала Магнилле спать… Если бы позвала вечером фельдшера и он пустил Марии кровь… Если бы у нее было красное вино, чтобы дать больной… но его не было ни в Фенстаде, ни в Бруволде — ей следовало отправить Клауса на лошади в Вилберг к присяжному поверенному Хауссу или к пастору и попросить в долг две бутылки. И пригласить доктора, возможно, он еще успел бы оказать больной помощь…