Комната была маленькая и очень уютная. Кровать, кресло, торшер с набором пластинок. Старый проигрыватель с колонками на стенах. Гобелен. Вроде бы тоже старый, ручной еще работы. В углу чучело медведя в монокле, никогда чучела не видел. В другом углу комод.

Комната Лары. Это я опознал по учебнику литературы и недорогим кроссовкам под кроватью. А на комоде флакон с цветочными духами. Странно, я не замечал, что Лара душится, то есть пользуется духами. Цветочные духи – это очень трогательно. Что может быть в мире беззащитнее, чем флакон цветочных духов? Я уже было хотел их занюхать, но занюхивать было некогда, я пересек комнату, легко открыл дверь.

Второй этаж был малюсенький – крошечная галерея и еще две двери, всего три. Вниз вела лестница, такая же узкая, как и галерея. Над лесенкой висели разные припасы, лук трех видов, чеснок двух видов и какие-то сушеные корнеплоды, то ли хрен, то ли петрушка. По ступеням возле стены стояли лопаты, швабры, старинные напольные часы в количестве трех экземпляров, одни из красного дерева, остальные из черного. От сельхозвеликолепия исходил ядреный аромат, так что я даже не слышал запаха газа.

Я быстро спустился по лесенке в гостиную. Гостиная симпатичная, большую часть занимали две вещи: поцарапанный белый рояль и здоровущий кожаный диван в имперском стиле, вывезенный явно из какого-нибудь энкэвэдэвского особняка. На подлокотнике хрустальная вазочка с маслинами – оригинально. Я не удержался, подошел и попробовал.

У Панченко был вкус. Отличный вкус – маслины были самые настоящие, без всяких глютоматных изысков. Интересно, где она такие доставала? Я не удержался еще раз, съел пять штук.

Рядом с диваном стояла конторка с печатной машинкой, а возле нее бумаги. Взял верхнюю страничку – это был рассказ. Там было сверху написано «рассказ». Не люблю вообще-то рассказы, тупой жанр, только начинает нравиться, как все заканчивается, а продолжения к рассказам мало кто пишет. Но этот рассказ я с чего-то стал читать. Наверное, потому, что раньше я никогда не видел рассказов в живом виде, ранее видимые мной рассказы были либо в книжках, либо в журналах.

Рассказ назывался «Земля».

Я прочитал немного, потом перебрался на диван и дочитал уже там.

«Земля. Рассказ.

Муха лег в листья и свернул хвост, Щапов легонько пихнул пса ботинком.

– Пусто, – сказал Зыков. – Пусто. Не пойдет.

– А? – Щапов потревожил собачье брюхо еще, но Муха даже не зарычал.

– Пусто, говорю. Дальше не пойдет. – Зыков присел рядом с собакой и прижал ладони к земле, разворошил прелый мусор.

– Почему?

– Чует.

– Чего чует?

– А ты пощупай.

Щапов протер ладони и тоже приложил к земле и сразу отдернул.

– Что это?! Теплая?

– Да... – Зыков достал портсигар. – Муха, иди домой! Домой, я сказал!

Овчарка ушла. Она немного постояла, будто бы думала, а потом ушла.

– Надо до солнца вернуться, – сказал Зыков. – А то спохватятся, стрелять еще начнут.

– На. – Зыков сунул портсигар Щапову. – Кури, а то плохо потом станет, не дойдешь. Кури, кури, надо накуриться сильнее.

– Зачем? – Щапов взял папиросу.

– Вонь.

– И так вонь.

Щапов повернулся в сторону поля, но так, чтобы за спиной был Зыков, на всякий случай. Поле, огромное, от края до края, было почти неразличимо, оно угадывалось, ощущалось в зыбких июльских сумерках, вяло шевелилось, пульсируя эхом победы, поле скрежетало, позвякивало, хрустело, через туман пробивались жирные солярные столбы догоравших танков.

– Много человеков осталось, – сказал Зыков. – Вся седьмая армия закопалась. Почти... И тех тоже много. Тысяч всего, наверное, триста...

– Я к вони этой привык. – Щапов затянулся. – Ничего не чувствую. Сначала меня все тошнило, тошнило, есть даже не мог, а потом привык. Ничего не чую. Я однажды, еще раньше, до войны, в колбасную попал, так чуть в обморок не упал от запаха, а теперь ничего не чую...

– Почуешь, – перебил Зыков. – Это нельзя не почуять. Кури, сейчас уже пойдем, скоро холодно станет, а лес в низине. Штыки взял?

Щапов предъявил два егерских немецких клинка.

– Угу. – Зыков взял один штык себе. – Хорошо.

– А как мы без Мухела-то? – спросил Щапов. – Там, наверное, все бомбами нашпиговано? И мины...

– Они не взорвутся, – серьезно сказал Зыков.

Щапов хотел спросить почему, но не стал спрашивать. Они докурили и спустились к лесу.

– Тихо совсем, – прошептал Щапов. – Давно тишины не слышал...

– Это кажется тебе, что тишина, – ответил Зыков. – Вот постой.

Они остановились и прислушались. На западе, далеко-далеко-далеко, тяжело и глухо гудело, фронт ушел.

– Далеко...

– Далеко. Там должен быть ручей, овраг и ручей. Там. – Зыков указал штыком в чащу.

Они пошли в сторону канонады и остановились уже над узким ручьем. Щапов схватился за глаза.

– Что это? – Щапов принялся тереть лицо. – Глаза...

– Я тебе говорил курить, – Зыков ругнулся. – Не три харю-то, так только хуже будет, потерпи немного. Потерпи, говорю, привыкнешь скоро!

– Ну и запах! – Щапов перестал тереть лицо. – Не могу...

– Дыши глубже, ртом, привыкнешь постепенно, я знаю.

– Ты раньше врачом ведь был? – Щапов несколько раз глубоко вдохнул. – Да?

Зыков не ответил и стал спускаться в овраг, Щапов за ним.

Овраг был неглубоким, но спускались они долго, потому что Зыков осторожничал и не спешил, проверяя каждый раз сапогом, куда ступить.

– Зачем мы сюда лезем? Зачем? Тут вонь еще хуже...

– Тихо! – зашипел Зыков. – Тихо!

– Нам что, на ту сторону?

– Да.

Зыков остановился на берегу.

– Сейчас сблевану, – сказал Щапов. – Почему вода черная, а?

– Терпи. Надо выбрать место поуже. Надо вниз по течению.

– Зыков! – Щапов замер. – Зыков! Какое течение? Вода не течет! Она не течет! Зыков!

– Заткнись.

– Почему она не течет?!

– Она свернулась, – сказал Зыков.

Они шагали на запад по берегу, Зыков впереди, Щапов за ним.

– «И воды стали черными и остановились совсем...» Это случается очень редко, – говорил Зыков. – Только в дни самых страшных сражений. Тогда реки текут красным, а ручьи останавливаются вовсе. Осторожно, не ступи туда! В такие дни много бывает странного и многое происходит по-другому, сама война сходит на землю, Марс особенно ярок. И с землей тоже нелады. Но много думать об этом нельзя. Знаешь, когда я работал, у меня был один человек, безрукий...