В центре листки были светлее, чем по краям. Их покрывали ровные строчки, выписанные тем же бисерным почерком, буковка к буковке. Казалось, писала машина, а не человеческая рука – ни помарки, ни соскользнувшего росчерка. «Ну, это бы заинтересовало графолога, наверное. Кому же мне удастся это спихнуть? За четыреста евро – никому!»

Александра бегло пересмотрела и пересчитала письма. Их оказалось более двадцати, они охватывали краткий период – 1635 и 1636 годы. Автор писал по-французски. Его личность, как и личность адресата, художница установила без труда. В переписке состояли две женщины, очевидно, сестры. Начинались письма стереотипно: «Моя дорогая Доротея!», а заканчивались так же, как под копирку: «Вечно любящая тебя Каролина». Александра прочитала половину одного письма, заглянула в другое, третье и окончательно убедилась, что это замужняя старшая сестра, уехавшая из родного города Брюгге, писала младшей. Младшая, Доротея Ван Хейс, судя по всему, была очень молода, так как Каролина то и дело пускала в ход оборот: «Написала бы больше, но ты ведь еще совсем дитя!» Александра почувствовала, что эта переписка начинает ее увлекать, и уже не жалела о напрасно потраченных деньгах. Напротив, сейчас ее томил и тревожил азарт, знакомый лишь коллекционеру, внезапно приоткрывшему дверь в прошлое. «Даю голову на отсечение, этих писем никто до меня не читал! Может, скука смертная, а может, целый роман!»

Письма в основном содержали приветы родным, жалобы на разлуку и хозяйственные советы. По некоторым признакам Александра предположила, что матери сестер давно не было в живых. Каролина, выйдя замуж, передала младшей сестре бразды ведения хозяйства, как и свою тетрадку учета расходов. Советы она давала самые детальные – у какого торговца лучше покупать мясо, как выбрать свежую рыбу, нанять здоровую служанку, стирать тонкое белье с кружевами так, чтобы они не пожелтели. Александра читала все с большим интересом, хотя ее словарного запаса хватало уже не всегда. В конце каждого письма неизбежно тянулись жалобы.

Каролина, в частности, писала: «Мы все, молодые девушки, мечтаем скорее выйти замуж. Нам кажется, что мужчины какие-то удивительные существа, чувствительные, добрые, сильные, рядом с которыми мы будем счастливы и спокойны… Дорогая сестра, как обманчивы мечты! Я ведь тоже надеялась, что не буду знать забот с таким человеком, как Гаспар. Помню, когда он сделал мне предложение, я даже возгордилась… Ведь он, вдовея столько лет, будучи уважаемым и состоятельным человеком, мог жениться на любой юной красивой девушке из почтенного семейства. А выбрал меня, ничем не замечательную, далеко не красивую, да уже и не молодую – ведь в канун свадьбы мне исполнилось двадцать шесть лет… Значит, говорила я себе в греховном ослеплении, во мне есть что-то притягательное, неотразимое, перед чем не смог устоять мой Гаспар… Ах, не за мою ли тогдашнюю гордыню меня и наказывает сейчас Господь?! Не проходит дня, чтобы я не забралась в какой-нибудь угол этого большого неуютного дома на углу Рыночной площади и Еврейской улицы и не оплакала плоды своего тщеславия! Как далеко от Амстердама мой милый Брюгге, отец, братья и ты, моя дорогая, драгоценная сестра! А ведь мне хотелось уехать сюда вместе с Гаспаром, я мечтала увидеть свет, новый мир, новые лица… О, как я просчиталась!»

Стюардесса несколько раз подряд обратилась к Александре, предлагая обед, но та не сразу ее услышала. Услышав все же, удивилась. Ей казалось, они только что взлетели. Взглянув на часы, женщина обнаружила, что полет длится уже час.

– Я не буду есть, не хочу, – отрывисто произнесла она, беря следующее письмо.

Теперь Александра сразу пропустила нудные приветы и советы и с места в карьер принялась читать жалобы, интересовавшие ее больше всего. И то сказать, Каролина была очень в них изобретательна. Она писала так: «Милая сестра, моя замужняя жизнь невыносимо тяжела и скучна. Ты помнишь, я всегда говорила тебе, что хотела бы выйти за человека неординарного, талантливого, не такого, как наш отец и старшие братья… Словом, не за купца и не за ростовщика. Казалось бы, Гаспар как раз таков. Но что вышло на поверку? Он омерзительно скуп, относится ко мне как к последней служанке, выдает на расходы какие-то гроши, в которых потом требует отчета. Мне стыдно, попросту стыдно перед прислугой за наши скудные обеды, и я потихоньку докладываю свои собственные деньги из тех пятисот золотых флоринов, которые мне подарил на прощание отец. Я держу их в маминой шкатулке, запирая ее на ключ, который ношу на шее. Муж, мне кажется, догадывается, что без этих скромных добавлений на наш стол никогда не попало бы ни мясо, ни масло, ни свежая рыба, но ни о чем меня не спрашивает. Мне страшно с ним, Доротея! Есть еще кое-что, о чем я пока даже говорить не хочу, но, может, после решусь… Ах, будь он со мной чуть-чуть ласковее, я простила бы ему и скупость, и ужасные манеры, я подарила бы его самой горячей любовью, ведь, Господь свидетель, выходила я за него по любви! Но он все молчит. Мы вместе садимся за стол, ложимся в одну постель, но муж остается для меня чужим. Как одиноко, как холодно мне в этом доме, где все хранит память о его первой жене и о долгих годах вдовства! Наступит ли день, когда эти стены признают меня своей хозяйкой? Я так малодушна, что почти не верю в это…»

Последующие несколько писем (бумаги были сложены в пачку строго по датам) жалоб не содержали, но Александра догадывалась по их натянутому, страдальческому тону, что писавшая женщина крепится из последних сил, пытаясь сохранить какую-то ужасную тайну. И она оказалась права. Письмо, отосланное Каролиной в Брюгге после шести месяцев замужества, летом 1635 года, содержало настоящий крик отчаяния.

«Доротея, ах, Доротея! Я пыталась выносить свое положение с мужеством, призвала на помощь все христианское смирение, доступное мне, но душа болит от нанесенных ей ран, и некому поведать горе, кроме как тебе, сестра… Увы, я признаюсь тебе в своем страшном открытии, которое хотела скрыть… Гаспар – игрок! Он так бесчувственен ко мне, своей жене, и к своему искусству, которое некогда принесло ему состояние и славу, потому что вся его душа целиком поглощена демоном наживы! Нет, он играет не в карты, не в кости, он играет на бирже! Это туда он уходит каждый день чуть свет и возвращается под вечер сам не свой, с пустым, обезумевшим взглядом. Карманы его камзола вечно набиты расписками, векселями, какими-то измятыми бумажками, которые он перебирает, сидя у камина и торопливо поглощая остывший обед. Так изо дня в день. В мастерскую он не заходит и заказов больше не берет, даже самых выгодных. Его могут исключить из гильдии, но он глух ко всему, что не является биржевой игрой.

Служанка, которая живет в его доме уже сорок лет и помнит Гаспара еще юношей, говорит, что этой страстью он заболел два года назад. Тогда в Амстердам пришла чума, вспышки которой случаются и по сей день. На бирже стали играть все кому не лень, чтобы вложить и приумножить свои сбережения. Людей умирало все больше, а те, кто остался жив и продолжал работать, ломили несусветные цены, забыв стыд, совесть и страх Божий. Свободные деньги появились даже у последних ремесленников, а мелкие торговцы нажились на чуме и быстро разбогатели. Биржевые маклеры воспользовались всеобщим безумием, и вскоре весь город был охвачен страстью к легкой наживе. Марта говорит, что хозяин давно потерял голову, и с его бесконечными комбинациями на бирже у него теперь может не оказаться и половины былого состояния.