– Н-но, милая, давай потихоньку.

Всхрапнув, лошаденка выбралась на дорогу и довольно быстро помчалась к рядку, видимо, чуяла близость жилья и надеялась получить заслуженную порцию сена, а то и овса. Вечерело, и небо уже стало темнеть, наливаясь густой синью, пока еще еле заметной, прозрачной; закатившееся за дальние холмы солнце словно бы улыбнулось напоследок, озарив оранжевым лучиком высокие вершины сосен. Верная примета, что крепких морозов не будет, коль улыбнется солнце на Сретенье Господне. Сейчас как раз и было Сретенье, второе февраля, последнего зимнего месяца года, именно в этот день в Иерусалимском храме встретились Богородица Дева Мария с праведником Симеоном. С тех пор и праздник – Сретенье – Встреча. А на Руси с давних пор во сю пору другой праздник справляли – Громницы, в честь грозного Перуна-бога. Делали свечи, ходили с ними по селищам да капищам, считалось – свечи те оберегут всякий дом от грома и молний. А теперь-то вот и в церквях свечки те зажигают – два праздника в один сместили. Придержав сани, Раничев смотрел, как, словно светлячки, горели в руках выходящих из небольшой церквушки людей свечи.

– К гостиному двору по этой дорожке доеду ли? – обернувшись, справился Иван у двух молодаек в теплых шушунах и убрусах. Судя по тщательно убранным волосам, женщин были поведения строгого и замужние. Однако, увидав веселую улыбку Раничева, не выдержали, переглянулись, хихикнули – куда и девалась вся строгость?

– К гостиному? – переспросила одна, чернобровая, румяная дева, вернее, конечно, женщина, бабой такую красу язык не поворачивался назвать. – Доедешь, пожалуй…

– Вот благодарствую, красавицы! Дай вам Бог счастья, и мужьям и чадам вашим.

Молодайки переглянулись.

– Чай, впервой у нас? – снова спросила чернобровая. Ее подружка, на вид чуть помладше, попроще, лицом покруглее, не удержалась, хихикнула.

– Впервой. – Раничев пожал плечами. – Ясно, что впервой, раз спрашиваю.

– Так ты б, мил человек, у нас не дорогу к гостиному спрашивал, – вмешалась в разговор кругленькая. – А спросил бы – куда лучше податься? Мы б тебе б и сказали.

– Ну так скажите, красавицы! – Иван задорно подмигнул женщинам.

– Вон как ту избу проедешь, налево вертай, к амбарам, – перебивая друг друга, посоветовали те. – Там у нас второй двор, Мирона Кубышки. Он и попросторней, и народу там сейчас меньше. Туда и поезжай.

– Вот спасибо, красавицы! Были б пряники – угостил бы…

– И тебя спаси Бог, – крикнули на прощание женщины. – А пряниками уж нас мужья угостят, а не угостят, так вовек щей не дождутся.

Раничев улыбнулся, сворачивая. Веселые, однако, тут девы, не заскучаешь.

Проехав мимо амбаров, он свернул к невысокой ограде с призывно открытыми настежь воротами. За воротами располагались коновязь с парой привязанных лошадей, колодец, конюшня и большой бревенчатый дом-пятистенок, причем клеть – холодное, пристроенное к сеням помещение – похоже, здесь тоже отапливалась. Или, может быть, там располагалась кухня?

Выбежавший с конюшни вихрастый пацан схватил под уздцы раничевскую лошадь и выжидательно посмотрел на Ивана. Денег хочет – догадался тот. Типа – чаевые.

– Потом ужо брошу тебе медяху, – лениво отмахнулся Раничев. Стыдно было жмотничать, да что уж поделаешь. Еще неизвестно, каким боком с хозяином договариваться придется.

Проследив, как расстроенный мальчишка нехотя разнуздывает лошадь, Иван поднялся по широкому крыльцу в просторные сени. Сняв шапку, отворил дверь – в нос шибанул кисловатый запах щей и капусты – поклонился сидящим за столами людям и, размашисто перекрестившись на икону, спросил:

– А где тут господине Мирон?

– А эвон, – обернулся сидевший за ближним столом мужичок в расстегнутом на груди зеленом полукафтанце. – Вона, у печки, – он показал рукою. – Тот, что потолще всех, чернобородый. Тот и Мирон. Да видно сразу – Кубышка!

И в самом деле – кубышка! Приземистый, кругловатый, даже и, пожалуй, квадратный какой-то, хозяин постоялого двора Мирон производил впечатление человека прожженного, ушлого, каким, наверное, и был, иначе б уже давно прогорел. Увидев вошедшего гостя, отошел от печи, разглаживая на ходу бороду, поклонился:

– Милости прошу, господине, в наш скромный уголок! Изволишь отдельную опочивальню али будешь спать в общей? В общей – дешевле.

– В опочивальне-то, чай, вшей да клопов много. – Иван многозначительно почесался и решительно махнул рукой. – В общей буду… И вот какое дело… – Оглянувшись по сторонам, он понизил голос: – Продать бы мне тут кое-что.

– Идем, – нисколько не удивился Кубышка. – Вона, за печь.

За печью было устроено нечто вроде кабинета – освещенный недешевыми восковыми свечками маленький, отгороженный сосновыми досками закуток с небольшим столом, покрытым темно-зеленым немецким сукном, небольшим резным креслицем и лавкой.

– Ну, – усевшись в кресло, хозяин гостиного двора пошевелил пальцами. – Чего продаем?

– Вот, – Раничев бросил на стол небольшой кривоватый нож, похожий на коготь тигра. Дрожащее пламя свечей, оранжевым зайчиком скользнув по клинку, тысячью маленьких солнышек рассыпалось на рукояти, покрытой тонкими золотыми проволочками – сканью.

– Старинной работы, видать. – Мирон осторожно взял нож в руки. Внимательно рассмотрев, поднял глаза. – Сколь хочешь?

– Дорого, – улыбнулся Раничев. – Десять денег, монет московских, серебряных.

– Да, дороговато. – Кубышка почесал бороду. – Вряд ли у тебя кто возьмет за такую цену… Но уж, – он улыбнулся, – больно вещь красивая! Грешен, люблю такие… Шесть ордынских дирхемов! И не говори ничего, сам знаешь – за большее не продашь.

– Шесть дирхемов, говоришь… – Иван лихорадочно вспоминал, сколько это в граммах. Один дирхем, это… это… полтора или один и четыре? А и так и эдак. Старые дирхемы – полтора грамма серебра, новые, тохтамышевские, – один и четыре. Деньги серебряные московские идут по курсу две к трем. То есть за два дирхема – три деньги. Шесть дирхемов – это девять денег, вполне приемлемо.

– Согласен! – Раничев негромко хлопнул рукой по столу.

– Ну вот и славно, – отсчитывая монеты, засмеялся хозяин двора, видно, был вполне доволен покупкой.

Заплатив из полученных денег за ночлег и пищу, Иван уселся за дальний стол. Было уже довольно поздно, и постояльцы – задержавшиеся после базарного дня купцы с приказчиками и служками – поднимались наверх, в опочивальни. Проголодавшийся за долгую дорогу Раничев спать не торопился. Похлебав наваристых, щедро заправленных крупами щей, слопал студень, закусив изрядным куском рыбника, и теперь неспешно потягивал из деревянной кружки красное ордынское вино, оказавшееся довольно-таки приятным на вкус, что-то между «Каберне» и «Медвежьей кровью». Странно, но курить совсем не хотелось, видно, отвык за пролетевшее время. Сколько он уже здесь? Сейчас – февраль девяносто седьмого. Тысяча триста, разумеется. А когда сюда попал, был… кажется, май. Года одна тысяча триста девяносто пятого. Господи, скоро два года уже. Интересно, кто теперь директор музея? И что там с ним, с Раничевым, ищут еще или давно плюнули? Списали как пропавшего при невыясненных обстоятельствах – «ушел из дома и не вернулся и.о. директора угрюмовского краеведческого музея», прах ему пухом. Или – пух прахом? Или, нет, какое-то другое здесь слово – «земля пухом» – ну, это рановато еще, это еще поборемся! Два года, почти два года… Сколько было Евдоксе во время их первой встречи? Пятнадцать? Шестнадцать? Вряд ли больше – замуж тут выдавали рано, а Евдокся еще сидела в девках. А сейчас ей примерно… Хм… Иван усмехнулся. Примерно как в песне Майка Науменко: «Тебе уже восемнадцать, мне всего тридцать семь»! Ну, положим, пока что не тридцать семь… но к тому близко.