В крохотной спальне не было ничего, только огромный матрас на ножках, который вздрогнул и поехал, когда они на него упали.

– Хочешь, я задерну шторы?

– Нет.

– Хочешь, поменяю белье? Я на нем спал, а жарко...

– Нет.

– Хочешь, окно закрою?

– Заткнись.

Он вдруг закинул голову и захохотал.

Митрофанова потянулась и укусила его за шею. Просто так. Потому что ей очень нравилась его шея. Он перестал хохотать, схватил обе ее руки так, что она не могла шевельнуться, и прижался к ней изо всех сил.

Она чувствовала его вожделение, которого он совершенно не стеснялся, его силу и пыл, и прошлое, в котором она жила, как в холодной ржавой броне, стало отваливаться от нее большими кусками, и ей казалось даже, что она слышит его рассыпающийся лязг.

Придерживая ее руки, Береговой распахнул на ней жакет и расстегнул блузку, и даже застонал тихонько, когда увидел ее живот и грудь, почти вывалившуюся из фестонов и кружевных розочек. Она не помнила, чего именно должна была стесняться, но помнила, что должна, и тут он сказал с восхищением:

– Какая ты красивая.

Она даже не успела удивиться, что красивая и что нравится ему. Она поверила, сразу, в одну секунду, отсюда и до конца времен.

Она красивая.

Она нравится ему.

Кое-как он стащил с нее юбку, она хотела ему помочь, но он все не выпускал ее руки, и оказалась посреди матраса почти голая. Нет, гораздо хуже, чем голая, – в чулках, лифчике, который уже ничегошеньки не скрывал, и распахнутой шелковой блузке, старательно переодетой в ее собственном рабочем кабинете! Кажется, это было миллион лет назад.

– Володя.

– Я хочу на тебя посмотреть.

– Володя!

– Я всегда так хотел на тебя посмотреть.

У него было грозное, напряженное лицо, алые пятна горели на скулах, и все в мире остановилось. Он смотрел на нее.

– Володя!

Катя вывернулась, вся красная от стыда и любви, стянула с него майку – он мотал головой, как лошадь, волосы лезли в глаза – и стала расстегивать джинсы и не справилась.

Она никогда не раздевала мужчин, вот в чем дело. Тот, кто даже из прошлого продолжал угнетать и пытать ее, всегда раздевался сам, деловито и аккуратно, и ей очень нравилась его аккуратность, и она была уверена, что чем более аккуратен мужчина в этот момент, тем, значит, он более сдержан и, следовательно, не превратится в животное!..

Береговому было решительно наплевать на аккуратность, а также на то, как он выглядит в этот момент. Пожалуй, он даже и был похож на животное! Темные, растрепанные волосы лезли ему в глаза, он рычал, стягивая джинсы, и трусы перекосились, и один носок он так и не стянул, забыл, и ему не было до этого никакого дела!

Зато было дело до Митрофановой.

Потому что он хотел ее и не отрывал от нее глаз.

Потом он упал на нее, очень длинный, сильный, тяжелый, несмотря на худобу. Ожившая Катя кожей чувствовала его жесткость, и жар, и пот, и принимала, и хотела всего этого, и ни капельки не боялась.

Он больше не целовал ее, и она не целовала его, потому что нашлись дела поважнее, настолько важнее, что стало не до поцелуев. Они трогали друг друга, ласкали, гладили и время от времени серьезно и вопросительно взглядывали друг другу в глаза.

Все правильно? Да. Все правильно.

Я не ошибаюсь? Нет. Не ошибаешься.

Ты со мной? Да. Я с тобой.

Шум в ушах перерос в реактивный рев, дошел до высшей точки, обвалился грохотом, и оказалось, что в этом странном бою нет и не может быть проигравших – только победители.

Побежденная победительница Митрофанова открыла глаза и с удивлением обнаружила, что мир снаружи нисколько не изменился, и в райские кущи не превратился, и россыпью алмазов не засверкал.

Или превратился?.. Или сверкал?..

Ветер шевелил штору, открывая знойное небо, по крашеным кирпичам стены бродили голубые легкие тени. Владимир Береговой редко и длинно дышал рядом с ней, а за приоткрытой дверью кто-то ходил и довольно отчетливо топал.

Катерина вдруг перепугалась, подскочила и стала тянуть на себя простыню, на которой они лежали, чтоб прикрыться. Простыня никак не вытягивалась.

Береговой замычал.

– Володя, там кто-то ходит. Я слышу.

Он вскинул лохматую голову и посмотрел на нее.

– Это наша собака ходит, – сказал он. Глаза у него были черные, веселые, страшные. – Хочешь, я дверь закрою?

Он быстро поднялся, обнаружил на себе один носок, застеснялся и перепугался.

Она смотрела на него.

Он содрал носок, зашвырнул его, захлопнул дверь, прыгнул на матрас и повалил Катю. Она сделала попытку вырваться, но он держал ее за шею и вырваться не дал.

Они лежали на матрасе и смотрели друг на друга.

– Ты не уедешь?

Она коротко вздохнула.

– Это что означает? – спросил он.

– Я не уеду.

– Хорошо.

И они помолчали.

– А это что? – Она потрогала его подбородок, где был маленький белый шрам.

– А это я еще в интернате подрался.

– Почему в интернате?

– Я учился в физмат-интернате при МГУ. Я же... законченный ботаник. Отличник. Сливной бачок.

– Как?!

– Я все соревнования всегда проигрывал! Это называется – сливать. Береговой, ты опять все слил.

Катерина моргнула, как сова, и уточнила осторожно:

– Ты шутишь?

– Нет.

– Ты же... спортивный.

– Да ладно.

Она чувствовала себя колодником, которого только что расковали, и он еще толком не понимает, что руки и ноги шевелятся и на самом деле принадлежат ему, что нигде не затекло и не больно, и хочется двигаться, пусть пока понемножку, осторожненько, как бы примеряя к себе собственное тело.

Обеими ладонями Катя провела по Володиным бокам – он слегка дернулся, будто от щекотки, – добралась до спины и по ней тоже провела, а потом спустилась ниже и потрогала плотные длинные ноги.

– Ты никакой не сливной бачок.

Он хмыкнул, пожалуй, растроганно, а ей хотелось проверить степень своей новой свободы, и, немного подвинувшись, она углубилась в изучение его тела и забрела в неизведанные – нет, изведанные, но еще не окончательно! – дебри, их тоже немного поизучала, чем моментально довела его до полного неистовства, и оказалось, что у нее полно этой самой свободы! Она, свобода, еще только начинается, еще только плещется у ног, а дальше простирается целый ее океан, и этот океан принадлежит ей, Екатерине Митрофановой.