всем каким-то небывалым несчастным падением из экипажа на мостовую. Si non e vero, e ben trovato!..[310] Как бы то ни было, но дружба между этими двумя господами, т. е. между Булгариным и Песоцким, с этого времени сильно поколебалась, несмотря на все старания Греча, с одной стороны, и книгопродавца Ольхина, с другой, примирить их. Впоследствии по наружности все стало благополучно; казалось, побоище было забыто, но эта наружность была в высшей степени обманчива; она походила на те цветущие луга, которые, как рассказывают путешественники, стелются словно зеленые ковры по кратеру Этны или Везувия.

Часов в десять утра следующего дня, когда я только что окончил мое утреннее чаепитие и присел было к письменному столу, чтобы пробежать лежавшие тут новые газеты, в дверь мою из коридора кто-то тихо постучал с вопросом: «Можно ли войти?» Я отворил дверь, запертую снутри на ключ, и передо мною явилась широкоплечая, сутулая, с головою, сильно подавшеюся вперед, личность, темно-розовая с длиннейшим носом, с ярко-огненно-курчавыми волосами и узкими оранжевыми ленточкою бакенбардами, шедшими прямо в рот, умильно улыбавшийся вместе со светло-голубыми маслеными, вперенными в меня глазами. То был тогдашний новый петербургский Ладвока, заменивший на время, на довольно, правда, короткое время, в столичной книготорговле предприимчиво-отчаянного Смирдина, ничего не смысливший и не понимавший в этой торговле книгопродавец Матвей Дмитриевич Ольхин из евреев, недавний еще курьер канцелярии министра финансов, щеголявший в мундирчике с бляхой на [нрзб.; тележонке?]. Никогда не имея удовольствия видеть у себя этого тогдашнего издателя «Библиотеки для чтения», сильно в ту пору прославленного Сенковским ежемесячно, а Булгариным почти ежедневно и непременно еженедельно в субботнем фельетоне, я не мог не изумиться при его неожиданном ко мне появлении.

– Я к вам на минуточку, – говорил преемник славы и несчастной предприимчивости Смирдина, усаживаясь на кресло в моей комнате. – Меня просил зайти к вам Иван Петрович. Ему необходимо побеседовать с вами и со мною; но ведь он болен, не встает с дивана, и вы очень его обязали бы, посетив его теперь же вместе со мною. У меня время рассчитано, как у англичан. Они ведь говорят, как мне неоднократно объяснял мой благотворитель Егор Францович[311]: «Время – капитал», и я с англичанами в этом вполне согласен. (Он вынул из жилетного кармана превосходный золотой хронометр и бросил взгляд на его циферблат.) Так ежели можете, Вл[адимир] П[етро]вич, уделить нам полчасика, пожалуйте со мною к бедному Песцу. Вы, конечно, знаете его вчерашнюю у меня в магазине схватку с Булгариным?

– С чего же мне знать, – удивленно спросил я, – почтеннейший Матвей Дмитриевич, все эти пререкания в нашей журналистике, когда они не в печати, как, к сожалению, это иногда бывает? Ведь я со всеми этими господами, печатающими и печатающимися, дерущимися и побиваемыми, никакой компании не вожу, и, право, хоть и под одной кровлей с Иваном Петровичем живу, а, исполняя ваше и его желание навестить его теперь, я, значит, сделаю ему ровно третий мой визит с самого начала моего с ним знакомства за год пред сим, когда он приехал в Земледельческое училище, где я тогда состоял на службе, приглашать меня принять участие в его только что родившемся тогда «Экономе».

– Ну а теперь, – улыбался Ольхин, снова взглядывая на часы, по-видимому, с намерением почаще показывать всем и каждому такую превосходную драгоценную вещь, – а теперь и он, и я, его соиздатель, приглашаем вас уговориться с нами, чтоб этот самый «Эконом», брошенный со вчерашнего вечера Фаддеем, был веден одним вами без всякого участия Булгарина, имя которого вместе с именем Песоцкого слетит с последней страницы каждого нумера, оставшись только на объявлениях перед подпиской, так как, вы ведь знаете, имя-то его пользуется решительным авторитетом в публике, особенно в публике провинциальной[312].

Пока я запирал свою дверь, вышедши с Ольхиным в коридор, он успел мне рассказать до прихода в нумер Песоцкого, т. е. пройдя саженей пять, что вчерашнего числа между этими двумя друзьями у него в магазине при нескольких покупателях начался спор, кончившийся сильной потасовкой.

– Я сегодня рано утром и вчера почти всю ночь, – говорил Ольхин, – был у Фаддея: он серьезно нездоров, лежит без движения, но за тем язык у него работает необыкновенно сильно. Мы с ним поладили насчет «Эконома»: он будет до конца жизни Песоцкого или до последнего издыхания самого журнала получать порядочную субсидию, однако с обязательством с его стороны не только не ругать, но постоянно превозносить это издание в «Пчеле». Настолько он еще владеет руками, чтоб сегодня или завтра нормально подписать это условие.

Когда мы вошли в обширный, довольно роскошно и шикарно, но изрядно безвкусно меблированный нумер Песоцкого, он в своем светло-лиловом с малиновыми отворотами и брандебурами халате-кунтуше, окруженный пышными подушками, возлежал на широкой кушетке и, поздоровавшись со мною, обращаясь ко мне, воскликнул:

– Ву саве, Булгарин кель кошон?..[313]

Вместе с Ольхиным мы старались его успокоить и привести в более нормальное состояние, причем Ольхин нашел необходимым снова припомнить знаменитый афоризм англичан и американцев «The time is money», разумеется, по-русски, и тогда тотчас начался деловой разговор, результатом которого было взаимное, как с моей, так с их обоих сторон, обязательство, тотчас же тут же написанное в проекте, взятом Ольхиным в карман для дачи ему более легального вида, какой оно и получило в одной из маклерских контор, доставившей нам очень любезно за чувствительное вознаграждение копии вместе с протокольною книгою, помнится, кажется, на следующий же день.

– Единственная моя к вам просьба, Вл[адимир] П[етро]вич, – говорил, как всегда захлебываясь и поправляя свои золотые очки, Песоцкий, – это то, чтобы переводчиком с немецкого языка у нас остался непременно почтеннейший Рафаил Михайлович Зотов, давно и хорошо знакомый мне по театральной дирекции. Я дал ему слово, что он будет у нас бессменным переводчиком до тех пор, пока будет существовать наш «Эконом»[314].

К счастью, автор бесчисленного множества при жизни автора еще скончавшихся романов, посмертный роман которого «Последний потомок Чингис-хана» печатался еще недавно перед кончиною «Иллюстрированной газеты», издаваемой его сыном Владимиром Рафаиловичем[315], был при своей усидчивости и своем примерном трудолюбии действительно драгоценным для всякого журнала сотрудником по части переводов с немецкого и французского языков, которые, правду сказать, он знал в совершенстве. А впрочем, ведь милейший мой издатель Иван Петрович Песоцкий мог бы точно так же связать себя таким же честным словом вечного сотрудничества в его журнальце относительно человека совершенно противуположных Зотову свойств, самого бездарного, ленивого и