– А что бы ты сделала, если бы пришла к завтраку и увидела в кухне постороннего человека?

– При чем здесь посторонний человек? Она социальный работник.

– Да, да, так она и сказала. Но откуда мне было знать, что она говорит правду? Да она могла быть кем угодно.

Хелен выпрямляется, опускает руки и выходит из комнаты. Это, видимо, должно что-то означать. Я на цыпочках следую за дочерью по ковру, стараясь двигаться осторожно, чтобы не поскользнуться.

– Я даже в собственной постели не чувствую себя в безопасности, – говорю я, хотя уже не помню, в чем именно состоит опасность. Наверняка это не опасность перевернуться и упасть с кровати. – Хелен, скажи, где безопаснее всего выращивать кабачки?

Она не отвечает, и когда я вхожу в холл, вижу, что там никого нет.

– Куда ты ушла? – спрашиваю я. – Почему ты все время от меня прячешься?

– Я не прячусь, – отвечает Хелен, выходя из столовой. – Я пытаюсь стереть со стен землю. Она у тебя повсюду. Снова ты натащила в дом грязи. Не знаю, откуда ты ухитряешься ее приносить.

Хелен оттирает тряпкой нижнюю часть стены и переходит к лестнице. Она упруго шагает по ступенькам вверх, и мне видны ее пятки. Я медленно следую за ней, стараясь ставить ноги так же, как и она. Как это удобно – идти за кем-то следом! Ты видишь ступеньки и можешь спокойно ставить на них ноги, потому что до тебя это уже сделал другой человек. Я смотрю в оба и все же упускаю момент, когда Хелен останавливается, и натыкаюсь плечом на ее бедро.

– Мама, может, ты перестанешь ходить за мной по пятам? – говорит она. – Оставайся в кухне, я через минуту вернусь.

Я возвращаюсь обратно и выглядываю сквозь окно в сад.

На лужайке сидит кошка. Я пытаюсь открыть для нее заднюю дверь, но дверная ручка не поворачивается.

– Ты оставила меня на произвол судьбы, – сообщаю я, когда Хелен возвращается на кухню. – С этими хлипкими замками в дом может зайти кто угодно, а эта дверь сделана из бакелита, и от нее никакого толку.

– Деревянная дверь давно сгнила. Какой от нее был толк?

– И я хочу, чтобы с наружной двери сняли эту штуку. К ней подходит любой ключ.

– Неправда, если у тебя есть код, дверь никто не откроет.

– Кто-то переписал код и отдал его грабителям. У меня есть запись, вот, посмотри. – Я беру сумочку, расстегиваю «молнию» на карманах, но у меня это получается неловко, потому что на моей левой руке повязка. Поэтому я действую правой. В отделениях сумочки оказывается много бумажных носовых платков, сморщенных, как опавшие листья, и обтрепавшихся по краям.

– Скажи, как социальный работник сможет войти в дом, если мы уберем наружный код для ключа? Кроме того, мама, это твоя старая сумочка. Что ты там ищешь? В ней ты ничего не найдешь.

Она права, единственная бумажка в сумочке – это старый конверт. На нем адрес Элизабет. Неужели я обещала отправить ей письмо? Должно быть, я забыла. Надеюсь, это не было чем-то важным. Переворачиваю конверт и пытаюсь вспомнить. Клейкой лентой к ней прилеплена записка. «От дома Элизабет». Ниже приписано: «Где Элизабет? Где Элизабет?»

Я печально смотрю на конверт. Неужели кто-то отправил ей это письмо, думая, что она по-прежнему дома? Наверное, я должна отправить его ей. Но куда? А если это улика?

Засовываю палец за уголок конверта. Мне почему-то очень хочется яблок. Мне кажется, будто я чувствую запах корицы. Хрустящая бумага начинает рваться на линии сгиба. Шевелю пальцем, чем окончательно привожу конверт в негодность. Но я могу аккуратно открыть письмо. Я клоками рву клапан конверта. Внутри оказывается узкая полоска бумаги. Извещение из библиотеки о необходимости сдать книгу. Библиотечный автобус несколько недель пытался забрать эту книгу. Она просрочена на много месяцев. Штраф – десять фунтов.

Забавно, что я открыла письмо только сейчас. Почта – это имущество. Вскрытие писем подобно взлому и незаконному проникновению в жилище. Мой отец-почтальон всегда придерживался этого правила.

Как-то раз он едва не поймал меня с поличным, когда я вскрыла письмо Дугласа.

Надпись на конверте – «Мистеру Д. Джекобсу» – была сделана почерком Сьюки. Именно это заставило меня схватить его с кухонного стола. Мама всегда оставляет здесь кучу всяких бумажек. Сюда же складывается и почта для Дугласа. Я никогда ничего не получала, разве что иногда открытку от дяди Тревора или письмо от Флоры, но мне все равно нравилось рассматривать стопку конвертов. При этом я пыталась угадать, от кого пришли письма. У Розы, маминой сестры, почерк красивый, но небрежный. У дяди Тревора все буквы сливаются, и он часто ставит кляксы. Флора сушит каждое слово промокашкой, так что я могу себе представить, что ее руки сплошь покрыты чернильными пятнами. Почерк Сьюки я узнала сразу, он у нее особый. Она не отправляла нам писем. Было бы смешно, если бы она это делала, живя на расстоянии десяти улиц от нас. Как я сейчас вспоминаю, однажды мы все-таки получили от нее открытку, это было во время ее медового месяца, и это было только один раз.

Письмо Дугласу пришло примерно через неделю после того, как мы в последний раз видели мою сестру, за неделю до того, как родители всерьез обеспокоились ее отсутствием. Я удивилась, что никто не обратил внимания на ее почерк, и когда после обеда Дуглас не забрал это письмо и, так и не взяв его, отправился в кино, меня разобрало жуткое любопытство.

Я тушила яблоки на завтрак и, чтобы пощупать письмо, была вынуждена бросить ложку на стол. Похоже, внутри был лишь сложенный пополам или даже вчетверо листок бумаги. Я снова взяла ложку и принялась помешивать яблоки. Держа во второй руке конверт, посмотрела его на свет, но так ничего и не увидела. И все потому, что он был плотно заклеен для прочности полосками клейкой бумаги. «Бумага – оружие на войне. Экономь каждый листок». Я хорошо помнила этот лозунг, хотя война закончилась и оружие для нее больше не требовалось. Я собралась бросить письмо обратно на стол, но по какой-то причине повернулась к кастрюле с яблоками и, не думая, поднесла уголок конверта к струйке пара. Яблоки на огне запекались, издавая пряный аромат, а я стояла неподвижно, глядя, как под действием пара бумага сморщивается от влаги. Мое лицо было мокрым, оттого что я стояла у плиты. Скоро потной стала и моя рука, в которой я держала письмо. Край у клапана конверта начал понемногу отходить, и я мизинцем отодрала его еще дальше. Через минуту клапан приоткрылся наполовину. И вот в эту минуту в кухню вошел отец.

Я не слышала его шаги на лестнице. Испугавшись, я бросила письмо в кастрюлю и вновь принялась помешивать яблоки. Отец открыл дверь и что-то бросил в мусорное ведро. Приток холодного воздуха заставил меня съежиться. Отец снял со стула мамину шаль и набросил ее мне на плечи.

– Наверное, уже можно снимать с плиты, – заметил он, похлопав по рукоятке кастрюли.

Я тупо кивнула, моля бога, чтобы он только не заглянул внутрь. Немного постояв, отец вернулся в гостиную; я же, облегченно вздохнув, на ватных ногах прислонилась к плите и ложкой вытащила письмо. Оно превратилось в ком мокрой бумаги, так что открыть конверт, не повредив само послание, вряд ли удастся. Расправив его, я положила конверт между двух газетных листов и сунула на верхнюю полку духовки. Мне оставалось лишь надеяться, что чернила не слишком растеклись на тушеные яблоки и завтра утром никто ничего не заметит.