Чайный домик был выстроен в одном из любимых мест Гитлера над долиной Берхтесгадена. Компания всегда в одних и тех же выражениях восхищалась живописным видом, а Гитлер всегда в одних и тех же выражениях соглашался с похвалами. Сам чайный домик состоял из приятной круглой комнаты около 7,6 метра в диаметре с рядом окон с частыми переплетами и с камином. Общество рассаживалось в мягких креслах вокруг круглого стола. Ева Браун и одна из дам снова рядом с Гитлером. Те, кому не хватало места, проходили в маленькую соседнюю комнату. Кто-то выбирал чай, кто-то – кофе или горячий шоколад, и все наслаждались пирожными и печеньем, а затем подавали спиртные напитки. Здесь, за чайным столом, Гитлер особенно часто пускался в бесконечные монологи, темы которых были по большей части знакомы обществу, которое слушало рассеянно, лишь притворяясь, что внимает фюреру. Иногда в разгар монолога Гитлер задремывал, и тогда общество начинало перешептываться, надеясь, что Гитлер проснется к ужину. В общем, жизнь текла по-семейному.

Часа через два, обычно около шести вечера, чаепитие подходило к концу. Гитлер вставал, общество шествовало к автомобильной стоянке минутах в двадцати ходьбы от чайного домика, и кортеж отправлялся в Бергхоф. По возвращении Гитлер обычно удалялся в верхние комнаты, а гости разбредались кто куда. Борман часто скрывался в комнате одной из стенографисток помоложе, чем провоцировал язвительные замечания Евы Браун.

Два часа спустя компания, соблюдая привычный ритуал, собиралась к ужину. После ужина Гитлер в сопровождении неизменной свиты переходил в гостиную.

Сотрудники Трооста обставили гостиную немногочисленной, но громоздкой мебелью. В буфете высотой более 3 метров и длиной 5,5 метра хранились патефонные пластинки и многочисленные сертификаты о присуждении Гитлеру звания почетного гражданина. Монументальную классическую горку с посудой венчали массивные часы со свирепым бронзовым орлом. Перед венецианским окном стоял стол длиной 6 метров, за которым Гитлер подписывал документы, а позднее изучал военные карты. Было в гостиной и два уголка для отдыха: кресла с красной обивкой у камина в глубине комнаты и диваны с креслами около окна у круглого стола, покрытого стеклом для защиты лакированной столешницы. За креслами этой второй зоны отдыха находилась кинопроекторская, ее окошки были скрыты гобеленом. У противоположной стены стоял массивный комод с встроенными динамиками, украшенный большим бронзовым бюстом Рихарда Вагнера работы Арно Брекера. Над комодом висел еще один гобелен, закрывавший киноэкран. По стенам были развешаны большие, написанные маслом картины: даму с обнаженной грудью приписывали Бордоне, ученику Тициана, а живописно раскинувшуюся обнаженную женщину – самому Тициану. Я помню «Нану» Фейербаха в очень красивой раме, ранний пейзаж Шпицвега, пейзаж с римскими руинами Паннини и, как ни странно, нечто вроде алтаря кисти одного из назарейцев Эдуарда фон Штейнле с изображением короля Генриха, основателя городов. Но не было ни одного Грюцнера, хотя Гитлер иногда упоминал, что заплатил за его картины из собственных средств.

Мы рассаживались на диванах и в креслах, оба гобелена поднимались, и вторая часть вечера, как и в Берлине, начиналась с кинофильма. После киносеанса общество собиралось вокруг огромного камина: человек шесть – восемь садились в ряд на необычайно длинной и неудобной низкой софе, а Гитлер, снова между Евой Браун и одной из дам, погружался в одно из кресел. Из-за непрофессиональной расстановки мебели все оказывались так далеко друг от друга, что общий разговор опять не завязывался. Каждый тихонько беседовал с соседом. Гитлер нашептывал банальности своим дамам или шепотом переговаривался с Евой Браун, иногда держа ее за руку. Однако чаще он молчал и задумчиво смотрел на огонь. Тогда гости тоже умолкали, чтобы не нарушать ход его важных мыслей.

Изредка обсуждали просмотренные кинофильмы. Гитлер комментировал главным образом исполнение женских ролей, а Ева Браун – мужских. Никто не брал на себя труд выйти за рамки банальностей или обсудить, к примеру, новые направления в режиссуре. Правда, и подбор фильмов – стандартная развлекательная продукция – едва ли располагал к серьезным беседам. Такие экспериментальные фильмы того времени, как «Микеланджело» Курта Ортеля, никогда не демонстрировались, по крайней мере, в моем присутствии. Иногда Борман пользовался случаем подколоть Геббельса, отвечавшего за всю немецкую киноиндустрию. Например, он заметил, что Геббельс всеми силами препятствовал выходу на экран фильма «Разбитый кувшин» Клейста, так как считал, что хромой деревенский судья Адам в исполнении Эмиля Яннингса – карикатура лично на него. Гитлер с восторгом посмотрел этот фильм, изъятый из проката, и приказал демонстрировать его в самом большом берлинском кинотеатре. Однако долгое время этот приказ не выполнялся, что доказывало удивительный в некоторых случаях недостаток власти Гитлера. Борман продолжал поднимать этот вопрос до тех пор, пока Гитлер не оскорбился всерьез и не дал понять Геббельсу, что приказы главы государства лучше выполнять.

Позднее, уже во время войны, Гитлер прекратил вечерние киносеансы, объявив, что желает отказаться от любимого развлечения «из солидарности с солдатами, которые терпят лишения на фронте». Вместо фильмов стали крутить пластинки. И хотя коллекция была прекрасной, Гитлер предпочитал одну и ту же музыку. Ни музыка барокко, ни классика, ни камерная музыка, ни симфонии его не интересовали. Очень быстро установился определенный порядок: сначала несколько бравурных отрывков из опер Вагнера, затем оперетты. Гитлер считал делом чести угадывать имена исполнительниц и радовался, когда – а это случалось часто – его догадки оказывались верными.

Для оживления весьма скучных вечеров подавались игристые вина, а после оккупации Франции – дешевое трофейное шампанское. Лучшие сорта успели прибрать к рукам Геринг и его маршалы. После часа ночи некоторые члены компании, несмотря на все усилия, не могли подавить зевоту, но монотонное, изматывающее общение продолжалось еще час или дольше. Наконец Ева Браун обменивалась несколькими словами с Гитлером и получала разрешение подняться наверх. Примерно через четверть часа Гитлер тоже вставал и желал компании спокойной ночи. Оставшиеся часто праздновали освобождение веселой пирушкой с шампанским и коньяком.

На рассвете мы являлись домой до смерти измученные бездельем. Через несколько дней такой жизни у меня началась, как я ее называл, «горная болезнь». Я чувствовал себя опустошенным непрерывной бесцельной тратой времени. Только когда безделье Гитлера прерывалось совещаниями, я и мои сотрудники могли вновь взяться за проекты. Как привилегированный постоянный гость и обитатель Оберзальцберга, я не мог уклониться от ежевечерних мучительных бдений, не опасаясь показаться невежливым. Доктор Отто Дитрих, шеф печати, несколько раз отважился ускользнуть на концерты Зальцбургского фестиваля и тем самым навлек на себя гнев Гитлера. Пока Гитлер подолгу оставался в Оберзальцберге, единственной возможностью спасения оставался побег в Берлин.

Иногда в Оберзальцберге появлялись старые знакомцы Гитлера по Мюнхену и Берлину: Геббельс, партийный казначей Франц Шварц, статс-секретарь по туризму из министерства пропаганды Герман Эссер. Но это случалось редко, и приезжали они лишь на день-два. Даже Гесс, имевший веские причины для проверки деятельности своего заместителя Бормана, приезжал всего два или три раза, при мне во всяком случае. Ближайшие соратники, которые часто собирались за обеденным столом в рейхсканцелярии, явно избегали Оберзальцберг. Их отсутствие было тем более заметно, что Гитлер очень радовался их приезду и часто просил их приезжать почаще и гостить подольше. Но каждый из них уже успел стать центром собственного круга и не хотел подчиняться чуждому распорядку Гитлера и его самоуверенной – несмотря на обаяние – манере общения.