Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Годы бесприютной жизни не прошли даром. Эпидемия алкоголизма, захватившая современную Россию, не пощадила и этого человека – занесла над ним свою смертную длань[730].
Первым крупным произведением В. Ерофеева были «Заметки психопата» (1956–1957 годы), написанные для узкого круга приятелей и до такой степени лишенные привычного «литературного такта» и ординарности, что ни о какой публикации их не могло быть и речи…
Последовавшая затем повесть о быте студентов Орехово-Зуевского пединститута вобрала на свои страницы всю пьянь этого текстильно-промышленного городка (1961 год).
Придавая повествованию форму евангельской притчи, В. Ерофеев тем самым показывал трагическую ценность даже такой, погрязшей в клопах и блевотине бытовщины.
В 60‐х годах бестселлером владимирского студенчества стала «Благая весть» В. Ерофеева, попытка забористым и трагическим слогом написать «Коран» русского экзистенциализма – попытка, заранее обреченная на неуспех.
Книга, принесшая известность В. Ерофееву, – «Москва – Петушки». Появление ее весьма симптоматично. Официальная литература, зашедшая в тупик дурной серьезности, не касается многих «запретных» тем, хотя таковыми их никто и не объявлял[731]. Раскованность манеры, присущая «Москве – Петушкам», объясняется еще и тем, что Ерофеев никогда не ставил перед собой задачи печататься официально. Ту же «Москву – Петушки» он написал для своих друзей, «для внутреннего употребления». Но неожиданно книга «пришлась ко двору», о Ерофееве заговорили.
Лирический герой Ерофеева – трансформация извечного образа русской литературы – «лишнего человека». Герой тем более интересен, что в «лишних людях» всегда своеобразно преломлялось общественное самосознание России. Но если «лишние люди» XIX века от Онегина до Обломова были или помещиками, или служилыми людьми (офицер Печорин), то современный «лишний человек» в той или иной форме выплеснут за борт социальных категорий, не утратив при этом зависимости от них.
Некоторая «экстравагантность» слога В. Ерофеева не нуждается ни в защите, ни в порицаниях, хотя может покоробить малоподготовленного читателя. Надо полагать, ровность стиля и академическую уравновешенность автор расценивает как ненужное чистоплюйство в мире, где без того все неровно, нечисто, неакадемично и неуравновешенно. Тем более если речь заходит о вещах, о которых нельзя говорить без запальчивости и без пристрастия, переходящего иногда меру цензурно-дозволенного.
Предлагаемое вниманию читателя одно из новых сочинений В. Ерофеева определяет собой качественный сдвиг в сознании автора. Если в «Москве – Петушках» волны отчаяния захлестывали как прошлое, так и будущее, – ничего святого, если тону, – то в этой вещи появляется хоть слабый, но просвет.
О, смертная тоска, оглашающая поля и леса, широкие родные просторы! Тоска, воплощающаяся в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к живому вою. О, смертная тоска!
Цитата может показаться живым куском, выхваченным из Ерофеева. Однако это не так. Это «Мелкий бес» Ф. Сологуба (1904 г.). Ерофеев не испытывает влияния книги, которой не читал. Родство, которое здесь есть, – от сходства исторических ситуаций.
Самые разные писатели XX века, от К. Гамсуна до М. Горького, на самых страстных своих страницах предупреждали человечество о многомиллионноголовом мещанстве, готовом заполонить собою весь мир. Катастрофа кажется неизбежной, потому так понятен[732] даже чрезмерно пылкий протест.
Ситуация, породившая передоновщину, сродни всемирно распространенным коллизиям наших дней, разумеется, качественно иного порядка. Как у Сологуба, так и у Ерофеева ОБЫВАТЕЛЬЩИНА опутала своей липкой сплошной паутиной живую душу, и душа, пытаясь прорваться, хочет обрести себя. Но если у[733] Сологуба есть незыблемая основа и верный путь для спасения – мировая культура во всей ее неделимости, укорененная в нерасшатанных еще традициях национального и родового быта, то у[734] Ерофеева – иначе. Устои смыты начисто, как культурные, так и бытовые, святыни оболганы или оскоплены, опереться не на что ни изнутри, ни извне. «И нет ему опоры, ни предела» – кажется, что Тютчев написал это о человеке наших дней. Но при всем этом Ерофеев, обрушивая свои иеремиады на обывательщину во всех смыслах существования этого слова, от потребительства до способов философического самооправдания, опирается все-таки на неискоренимое чувство свободы, той свободы, которая есть прежде всего прорыв души к творчеству, прорыв, которым определяется ее, души, земной смысл и оправдание.
Да, именно эта свобода делает Венедикта Ерофеева способным посмотреть на происходящее <sub specie aeternitatis>[735] и вместе с бесстрашием оставленного миром дает[736] ему право первому апеллировать к последней инстанции, «кто в этом виноват, они или я, разберется в День Суда Тот, Кто… и так далее».
И как бы ни сгущались тучи, как бы ни томило похмелье, как бы ни тяжелела обывательская мразь, эти слова произнесены, и в их незамкнутости на себя брезжит просвет надежды.
P. S. составителей
Текст, которым мы открываем раздел статей, посвященных Венедикту Ерофееву, необычен. Может быть, его следовало бы поместить не среди откликов, рецензий и филологических исследований, а в том разделе сборника, где писатель рассказывает о себе сам. Действительно, «Странник, играющий под сурдинку (о Венедикте Ерофееве)» – не только первая известная нам работа о творчестве Ерофеева, но и как минимум отчасти его первая творческая автобиография.
«Странник…» играет роль вступительного слова к публикации эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» в самиздатском журнале «Вече»; как и некоторые другие материалы, этот остался неподписанным.
С вопросом об авторстве «Странника…» мы обратились к основателю и главному редактору «Вече» Владимиру Николаевичу Осипову и соредактору журнала Светлане Александровне Мельниковой[737], в царицынском домике которой Ерофеев проживал в тот год[738]. К сожалению, Владимир Осипов не смог ничего вспомнить об обстоятельствах появления «Странника…» в журнале и о его авторе. Ответ же Мельниковой звучит для ценителей и исследователей творчества Ерофеева вполне сенсационно: Светлана Александровна сообщила нам, что «статью о Венедикте „Странник, играющий под сурдинку“ написал сам Ерофеев. Такое название мог придумать только он, кстати».
Пренебрегать столь определенным свидетельством человека, который в то время общался с Ерофеевым постоянно и с помощью которого эссе о Розанове появилось в очередном номере журнала «Вече», нельзя. Но и атрибутировать «Странника…» как сочинение Венедикта Ерофеева, рекомендуя смело включать его в собрания произведений писателя, как минимум преждевременно.
Предположение, что Ерофеев, скрывшись за маской анонимного рецензента, пишет о себе в третьем лице, например, так:
– «…обладая глубоким умом, феноменальной памятью, ‹…› В. Ерофеев…»;
или:
– «Эпидемия алкоголизма, захватившая современную Россию, не пощадила и этого человека – занесла над ним свою смертную длань»;
или употребляя подобные, пафосные обороты, как бы взятые из предисловий советских критиков и стилистически Ерофееву не свойственные:
