И таковы Альбиона дщери в красоте своей,

И каждая трижды богата головой, и сердцем,

и чреслами,

И у каждой трое врат в три неба Бьюлы{19},

И сквозь эти врата свет пронзает чело их, и перси,

и чресла,

И огонь те врата охраняет. Но когда соизволят,

Принимают в свои небеса в опьяненье услады.

Когда мы встали, я попытался нарисовать руку Коукер по памяти на последней странице молитвенника. Но она получилась бездушной. Плоской.

— Мне бы хотелось написать тебя, Коукер, — сказал я. — Твои руки — вот что мне надо.

Коукер даже не ответила.

— Побыстрее глотайте чай. Мы спешим.

— Спешим? Куда?

— Мы сегодня идем с визитом.

И тут я заметил, что Коукер опять при параде.

— Ты не собираешься ли снова тащить меня к Саре?

Мне вовсе не улыбалось видеть Сару, особенно после той встречи у Планта. В моем возрасте у меня не было на это времени.

— Нет, — сказала Коукер. — С ней мы покончили. Мы идем к Хиксону.

— Не слишком ли скоро?

— В том-то и фокус: попасть к нему прежде, чем она его предупредит.

— Сара не сделает этого. Она подписала все, что нам было нужно.

— У нее в глазах — и нашим и вашим, а в улыбке — ловушка.

— Только не сегодня, Коукер, у меня срочная работа, она не может ждать.

— Что значит «не может ждать»? Вам что — открывать в десять? Или кто-нибудь уйдет без пива, потому что вы отправились по своим делам?

— Мне пришла в голову одна идея, надо поскорей добраться до холста.

— Небось и безо льда не протухнет.

— Да, если превратится в картину... иначе она расплывется по краям или растает — останется лишь жирное пятно.

— Ну, будут новые.

— Мне не нужны новые, мне нужна эта. И она никогда больше не придет.

— Придут другие, не хуже. Ну-ка, потрите ботинки газетой. В жизни не видела таких ботинок.

— Они очень теплые.

— С такими-то дырами!

— А это для вентиляции.

— Я не шучу. Что о вас подумают люди, когда вы ходите в таком виде, словно бродяга, сбежавший из богадельни?

— Ничего они обо мне не подумают, и слава Богу.

— Не болтайте глупостей.

— А ты любишь, когда люди о тебе думают? Не знал, что ты так тщеславна, Коуки.

— Надевайте пальто и не споткнитесь о яблоки, как прошлый раз.

И она выставила меня на улицу прежде, чем я придумал другую отговорку.

— Плохо, когда о тебе хорошо думают, Коуки, потому что начинаешь слишком много думать о себе. И плохо, когда о тебе плохо думают, потому что начинаешь плохо думать о других. Все это мешает работать.

— Куда вы?

— В туалет.

— Не копайтесь там. Мы должны поймать Хиксона до десяти.

Я спустился вниз, прошел по коридору и вышел с другой стороны. Но у лестницы меня ждала Коукер. Она бросилась на меня, как львица:

— Так я и знала!.. Прямо руки чешутся дать вам.

— Разве я вышел не в ту же дверь?

— Он еще спрашивает! И вы ничего там внизу не делали. Не успели бы. Старый вы дурень, вы и рта не раскрыли, я уж знала, что вы хотите улизнуть. Обезьяна в зоопарке и та лучше бы притворилась.

— Не могу я идти сегодня к Хиксону, Коукер.

— Не говорите мне о ваших идеях. Я не мистер Плант. Может, вы и гений, но вам нужны ботинки и новое пальто, не то вы не дотянете и до зимы. А дохлый гений воняет почище, чем камбала или палтус.

— Не в этом дело, Коукер. У меня были неприятности с Хиксоном. Я люблю Хиксона, но он выводит меня из равновесия. А меня сейчас как раз затерло с картиной. Ну, пойдем мы к Хиксону, а он начнет молоть свои глупости, и мы с ним повздорим. Это может выбить меня из колеи. Я не говорю, что так обязательно случится, но может случиться. И тогда вся моя работа насмарку. Какой в этом смысл?

— Вам не к чему разговаривать с Хиксоном. Куда лучше, если вы придержите язык; вспомнить только, как вы говорили с этой Манди.

— Тогда зачем я тебе нужен?

— Затем, что я действую из bona fides{20}.

Я попятился на ступеньку вниз. Я знал, что Коукер слишком себя уважает, чтобы гнаться за мужчиной в сортир. Коукер сообразила, что у меня на уме, и сказала:

— Я поставлю вам пару кварт, по четверть пинты за раз, если вы пойдете.

— Не хочу, — и я сделал еще шаг назад.

— А чего вы хотите?

— Я бы не отказался от сухих белил, изумрудной зелени, кобальта и стронциановой желтой. По тюбику. И кисти номер двенадцать.

— Во сколько это обойдется?

— В несколько шиллингов.

— Хорошо.

— Тут как раз есть магазин красок неподалеку от Хай-стрит. Рукой подать.

— Может, вы подождете, пока мы вернемся?

— Если у меня будет что-нибудь в карманах, это мне поможет не лезть на стенку у Хиксона.

— Ладно, пошли, ваша взяла.

— По рукам?

— Вот те крест. Даже не придушу вас, хоть вы это и заслужили.

Тогда я поднялся на тротуар, и мы пошли и купили краски. Двадцать три шиллинга удивили Коукер. Но она удивила меня. Она выложила денежки наличными и только сказала:

— Снова попалась. Но мое слово свято.

— Еще бы, Коукер. Я о тебе самого высокого мнения, особенно о твоих руках. Если бы ты согласилась попозировать мне; мне так хочется написать твои руки. Левую руку. Мы могли бы сделать это прямо сейчас. Не займет больше получаса. Она так мне нужна для картины.

— А Хиксон? — И она остановилась посреди улицы и посмотрела на меня.

— Хорошо, хорошо, Коукер, но ты сильно рискуешь. Почему бы не позвонить? Давай я позвоню.

— Я уже звонила. Он нас ждет. Вы идете или нет? Хотите оставить меня в дураках, после того как нагрели на двадцать три шиллинга?

— Хорошо, Коуки. Этот визит, возможно, меня прикончит. Но, в конце концов, какое это имеет значение? Я вообще мог не родиться на свет.

— Вы могли бы родиться немного умней.

Мы сели на автобус до Оксфорд-серкус. И я до тех пор протискивался вперед, пока мы не устроились на передней скамье наверху. Коукер не хотелось толкаться, но когда я двигался, она поневоле двигалась за мной.